Оппи знал об этом даже подробнее. В его послужном списке не было ни одной руководящей должности, он даже не был деканом факультета и не заведовал хотя бы кафедрой. И его назначение руководителем Лос-Аламоса не на шутку поразило многих. Один из его коллег по Беркли заявил, что лично он не доверил бы Оппи даже киоск с гамбургерами.
Да, я слышал об этом.
Но я с самого начала был уверен в своей правоте, продолжал Гровз, и сейчас остаюсь при прежнем мнении. Вы как нельзя лучше годитесь для этой работы. Он хихикнул. Только не пересказывайте мои слова полковнику Николсу: он считает меня очень скупым на похвалу, он сделал небольшую паузу, которая явно должна была подчеркнуть финал фразы, который Гровз произнес обычным грубоватым тоном, для подчиненных.
Благодарю, сухо ответил Оппи; генерал недвусмысленно обозначил границы.
Знаете, мы с вами впервые встретились пятнадцать месяцев назад, и смотрите, чего мы достигли. Он широко развел руки в стороны, определенно подразумевая изменившееся за последний год плато.
Это великолепно.
И за все это время, Роберт, я ни разу ничего не приказывал вам. Вы и сами это знаете.
Генерал, сын армейского пресвитерианского капеллана, никогда не курил, и Оппи, уважая его привычки, старался воздерживаться от курения в его присутствии, но сейчас ему все сильнее хотелось курить.
Это правда.
Прошу вас, Роберт, не заставляйте меня делать это сейчас. Прошу вас по-человечески. Нам необходимо знать имя того посредника, о котором вы говорили лейтенанту Джонсону и полковнику Пашу. Люди полковника изо всех сил роют землю и составили список вероятных кандидатур. Я дам вам этот список и очень надеюсь, что вы отметите в нем того человека, который наводил справки от имени Элтентона. Он повернул лежавший перед ним лист бумаги и подвинул его через стол к сидевшему напротив Оппенгеймеру.
Первым там значился Джозеф Вейнберг, один из лучших студентов, которые когда-либо учились у Оппи, далее следовали еще восемь имен, по одному на строчке. Все коллеги-физики. Оппи поднял глаза от списка:
Генерал, говоря по совести, я просто не могу этого сделать.
Роберт, прошу вас как друга.
Я и отвечаю как друг.
Что ж, ладно. Гровз тяжело вздохнул и повторил громче: Ладно. Он посмотрел в глаза Оппи. Доктор Оппенгеймер, приказываю вам назвать это имя.
Оппи закрыл глаза и тоже вздохнул. Хок, как он хорошо знал, читал и перечитывал Гюго в оригинале, по-французски. Нельзя допустить, чтобы в эту нехорошую историю оказался втянут непричастный человек. Хок не может не понять этого.
Шевалье, негромко выговорил он.
Кто? рявкнул Гровз.
Хокон Шевалье.
Гровз резко подвинул к себе листок и быстро схватил авторучку.
Произнесите по буквам.
Он медленно и четко произнес имя и фамилию, и генерал записал их печатными буквами.
В первый раз слышу.
Он не имеет отношения к точным наукам. Он преподает французскую литературу.
Вот оно как протянул Гровз. Неудивительно, что его не могли найти.
Кроме того, добавил Роберт, он уволился из университета. Честно говоря, мне неизвестно, где он сейчас живет, но я уверен, что он против всего этого.
Шевалье прочитал вслух Гровз. Значит, он не американец?
Вообще-то, он родился в Нью-Джерси.
Отлично.
Чем же?
Американский гражданин, пояснил Гровз. И, значит, американская юрисдикция.
Желудок Оппи резануло болезненным спазмом. Он поднялся со стула. Генерал взглянул на него снизу вверх с некоторым удивлением, а потом рявкнул:
Можете идти! лишний раз повернув нож в ране.
* * *
На следующей неделе Оппи получил письмо, адресованное, как и вся почта обитателей Горы, на п/я 1663, Санта-Фе, Нью-Мексико. Поверх трехцентовой марки стоял нью-йоркский штемпель. Конверт, как всегда, был вскрыт.
Внутри лежали два машинописных листка. Оппи вынул их, развернул, и у него сердце екнуло в груди. Письмо было от Хокона Шевалье и начиналось словами: «Дорогой Опьи». Так, на голландский манер, его называли, когда он, двадцатичетырехлетний, провел семестр в Лейденском университете, а его старый друг старательно осваивал голландское произношение.
Пребываешь ли ты все еще в этом мире? Нет-нет, я знаю, что у тебя все в порядке, чего не могу с уверенностью сказать о себе. Скорее, напротив, у меня серьезные неприятности. Такое впечатление, что из-под меня выбили опору и я одиноко болтаюсь в пространстве без друзей, связей, без надежды, без будущего, с одним лишь прошлым какое оно есть. Я на грани отчаяния, и в этой обстановке часто думаю о тебе и жалею, что мы не можем встретиться и поговорить.
Первой из неприятностей, гнетущих Хокона, был непрекращающийся разлад с Барб. А что касается второй
Хок определенно не имеет представления о причинах того, что с ним происходило. Знай он, откуда пошла вонь, тон был бы совсем другим, он, как подобает профессору французской литературы, кричал бы: «Jaccuse!»[15] Но по письму он представлялся совершенно растерянным и брошенным. Шевалье писал, что взял творческий отпуск и отправился в Нью-Йорк, рассчитывая поработать переводчиком в Управлении военной информации. Он три месяца проторчал в Большом яблоке, ожидая, когда же закончится проверка для допуска к секретности вообще-то, совершенно рутинная процедура, и в конце концов получил отказ, причины которого никто не пожелал ему объяснить толком. За это время, сидя без работы, он истратил значительную часть своих сбережений. Завершалось письмо такими словами:
Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо; потому и не пишу больше и подробнее. Хотелось бы услышать от тебя, можешь ли ты в эти дни, когда, похоже, идет деперсонализация человечества, найти время для одного отдельно взятого человека.
Затем следовала подпись одно только имя, написанное с характерным наклоном влево, который всегда забавлял Роберта, но сегодня не вызвал обычной улыбки.
Оппи решил, что кислая горечь, стоящая в горле, как раз и есть вкус вины. Дрожащей рукой он отложил страницу, подумав, что наверняка Пир де Сильва, получивший указания от Бориса Паша, с иезуитским Schadenfreude[16] отправил адресату это письмо, не вычеркнув ни единого слова.
Глава 8
1944
Я хотела жить и отдавать, но почему-то не имела физических и душевных сил для этого. Я думаю, что всю свою жизнь была лишь обузой по крайней мере, я способна избавить воюющий мир от бремени парализованной души.
Джин Тэтлок
Доктор, вы не могли бы уделить мне несколько минут?
Оппи гордился способностью безошибочно узнавать по голосам всех, с кем был хотя бы мало-мальски знаком, и от этого сочного, даже слегка маслянистого голоса у него кольнуло под ложечкой. Он повернулся на своем вращающемся кресле:
Конечно, капитан де Сильва.
Пир де Сильва гордился тем, что был единственным в Лос-Аламосе выпускником Вест-Пойнтской военной академии. При этом он пользовался единодушной неприязнью ученых, так как занимался цензурой всей их переписки, а также конфисковал все личные фотоаппараты. Он был совсем молод, всего лет двадцати пяти, но пытался строить из себя видавшего виды циника на полвека старше и относился к числу тех людей, которые во всем подозревают оскорбление для себя. Однажды он ворвался на совещание руководителей научных групп, чтобы пожаловаться на молодого инженера, который дерзко сел на край его стола. Возможно, Оппи не следовало говорить с ним таким тоном, каким он общался с худшими из своих студентов, тупыми неучами, которые на деле показывали, что такое явление, как глупые вопросы, действительно существует. Он язвительно бросил: «В этой лаборатории кому угодно можно сидеть на любом столе вашем, моем, чьем угодно».