Предоставленный ему военный водитель ни за что не повезет его к ней, своей машины у него нет, а трамвай ничего не стоит проследить. А вот шофер такси наверняка обрадуется заработку и еще больше обрадуется чаевым, и очень скоро через час? Джин окажется в его объятиях.
Чертова безопасность! Что-то нужно, даже необходимо засекретить, и он никогда не допускал промахов в этих вопросах. Он читал ей только стихи, а не формулы, а ведь у каждой формулы есть своя красота и свой ритм. Они не стали бы касаться ни его работы, физики, ни ее работы, психологии; первой потому, что теперь это строго запрещено, а второй потому, что она тоже становилась взрывоопасной, когда дело касалось Джин. Ее сложная, утонченная психика хрупка, как цветок, изготовленный стеклодувом.
И все же было хорошо вернуться в Беркли, опять оказаться среди деканов и профессоров, экономистов и знатоков классической филологии, среди молодых пытливых умов. Он сознавал, насколько сильно ему недостает этой молодежи, но одно лишь ее присутствие, ее смех, ее сумбурные разговоры придавали ему душевных сил. В университете было отнюдь не так многолюдно, как несколько месяцев назад, в начале осеннего семестра, но он все равно гудел страстной музыкой, в которую сливались струны тысяч исследований, сотен специальностей, где не было места мономаниакальной сосредоточенности всех на одном-единственном вопросе.
Роберт прошел через гранитный главный портал Дюрант-холла. Студенты Оппенгеймера славились умением передразнивать его походку и жестикуляцию; он знал, что они делали это не в насмешку, а напротив из искреннего восхищения своим профессором. Но была одна очень важная область, в которой им больше не следовало подражать ему. Оппенгеймеру перед войной сошла с рук неудачная попытка создать профсоюз, а теперь Ломаниц снова взялся за то же самое. Оппи умолял всех своих бывших студентов отложить политику до окончания военных действий, но горячий и безрассудный Росси был одержим этой идеей.
Оппи намеревался повидать Ломаница. Следуя по коридору, он прошел мимо кабинета лейтенанта Льялла Джонсона, бывшего агента ФБР, который служил сейчас в армейской контрразведке, следил за состоянием дел в кампусе и постоянно находился здесь.
Точнее говоря, он должен был бы пройти мимо, но
Но дверь была открыта, открыто было и окно хозяин кабинета пытался бороться с августовским зноем при помощи сквозняка. Да и, наверное, неплохо было бы сначала, так сказать, отметиться
Итак, он вошел в кабинет и обнаружил Джонсона за разгадыванием кроссворда. Бросив беглый взгляд на лист, Оппи произнес:
Шесть по вертикали Рубикон, и продолжил: Я хотел бы поговорить с Росси Ломаницем, если вы не возражаете. Он ведь хороший парень и хороший физик. Уверен, что он прислушается к моим доводам.
Джонсон благословил Роберта в его намерении наставить Ломаница на путь истинный. Оппи повернулся было, чтобы уйти, но вдруг подумал, что мороженое обязательно нужно украсить вишенкой, а мартини следует подавать с оливкой. Да, его старания образумить Росси наверняка покажут, что Оппи отрешился от своего красного прошлого. Однако, попав в Беркли, он неожиданно вспомнил о разговоре с Хоконом Шевалье, случившемся за несколько дней до того, как они с Китти уехали в Лос-Аламос. И сейчас, лишь для того, чтобы подчеркнуть, что он всем сердцем предан общему делу, он повернулся к Джонсону и добавил:
Кстати, в «Шелл девелопмент» знаете, в Эмеривилле есть один химик. Некто Джордж Элтентон. Возможно, к нему стоит приглядеться.
Джонсон, уже совсем было вновь углубившийся в свой кроссворд, резко вскинул голову.
Да?
Я не знаю ничего определенного, сказал Оппи, но незадолго до отъезда в Пункт Y я краем уха слышал, что он может интересоваться теми работами, которые ведутся в Радиационной лаборатории. Элтентон вроде бы жил в России, так что Он предоставил лейтенанту возможность самому закончить мысль.
Спасибо, профессор, ответил Джонсон и записал имя авторучкой на клочке крафт-бумаги. Оппи, читая так же вверх ногами, заметил, что Джонсон с первого раза записал фамилию правильно.
Я не сомневаюсь, что это просто ерунда, но Он приподнял шляпу в знак прощания и вышел в коридор, чтобы направиться дальше к Ломаницу. Из-за открытой двери было слышно, как Джонсон набирал номер телефона.
* * *
Ближе к вечеру Оппенгеймер получил от лейтенанта Джонсона приглашение посетить на следующее утро его кабинет. Ночевал Оппи в одиночестве в своем двухэтажном особнячке в испанском стиле, глядевшем на Беркли с вершины Игл-хилла в ожидании того времени, когда хозяин с женой и сыном смогут навсегда вернуться сюда.
Он толком не уснул в эту ночь. Все время ворочался и путался в простынях. Бедняжка Джин была так близко, совсем близко В окно он видел ярко сверкавший Альтаир. Фотону требовалось шестнадцать лет, чтобы со скоростью света долететь от альфы Орла до Игл-хилла, но Оппи видел звезду. А вот увидеть Джин он не мог.
Утром он принял душ (из труб довольно долго пришлось спускать застоявшуюся за много недель воду), оделся и вернулся в Дюрант-холл. На сей раз дверь кабинета Джонсона оказалась закрыта. Чтобы не привлекать внимания к секретной работе, проводимой в университете, объекты охраняла штатная полиция кампуса, а не военная полиция. В это утро один из них дежурил у двери оперативного агента. Судя по всему, он ожидал появления Оппи, поскольку приветствовал его коротким: «Профессор», открыл дверь и жестом пригласил войти.
Джонсон был в комнате не один.
Доктор Оппенгеймер, приветствовал его подтянутый мужчина немного за сорок с редеющими светло-каштановыми волосами и в очках с круглой тонкой оправой. Я подполковник Паш.
Роберт уже слышал это имя. Паш командовал контрразведкой Девятого армейского корпуса, контролировавшего эту часть Западного побережья; его штаб находился в Пресидио. Оппи также знал, что его имя Борис. От рождения он носил имя Борис Федорович Пашковский, хоть и родился в Сан-Франциско. Первую мировую войну он провел в Москве с отцом, священником Русской православной церкви. Когда большевики захватили власть и начались Гражданская война и жестокие гонения на церковь, восемнадцатилетний Борис вступил в белую армию, чтобы сражаться с ними. Оппи слышал, что его ненависть к коммунистам граничила с патологией.
Паш поднялся из-за стола, за которым вчера сидел Джонсон; молодой лейтенант устроился на шатком деревянном стуле возле шкафа с бумагами.
Рад знакомству, сказал Паш. Я не отниму у вас много времени.
Не беспокойтесь, ответил Оппи, выдержав сокрушительное рукопожатие. Мое время в вашем распоряжении.
Паш опустился в кресло и жестом предложил Оппи занять второй свободный стул точно такой же, как и тот, на котором сидел Джонсон. Оппи сел, пристроив шляпу на костлявое колено.
Мистер Джонсон рассказал мне о вчерашней короткой беседе с вами, сказал Паш. И, знаете ли, я сразу встревожился.
Вчерашний разговор Оппенгеймера с бывшим аспирантом не дал того результата, на который он рассчитывал.
Я хотел объяснить ему, что он ведет себя глупо, и предполагал, что он смутится, если прямо указать ему на это, но, откровенно говоря, он, похоже, не способен смущаться, так что
Вы о чем? нахмурился Паш.
О Росси Ломанице. Он
Он меня не интересует, перебил Паш и резко взмахнул рукой. Мистер Джонсон сказал, что вы говорили о том, что нашими делами здесь могли заинтересоваться некоторые зарубежные державы.
У Оппи вдруг сердце екнуло в груди, а во рту внезапно пересохло.