Но почему?.. Кому потребовалось убивать Илью Андреевича? Эх, Петя спит, он-то бы мигом вспомнил, случалось ли учителям кадетских корпусов погибать от рук бомбистов или им подобных.
В общем, кадет Солонов только даром проворочался до самой побудки. На завтраке было ещё ничего, а вот на первом же занятии Фёдор принялся неудержимо клевать носом.
По счастью, это оказался Закон Божий, и отец Корнилий в класс вошёл с видом весьма озабоченным.
Лев Бобровский вот уж с кого всё как с гуся вода! Свеж, как огурчик, будто ничего и не случилось вчера! Бойко и чётко доложил, что «кадет всего в наличии двадцать», прочёл молитву, однако священник лишь вздохнул и стал рассказывать о приключившейся с «наставником вашим Ильёй Андреевичем» беде, вспомнил Феофана Затворника[3], слова святителя, что «Бог внимает молитве, когда молятся болящею о чём-либо душою. Если никто не воздохнёт от души, то молебны протрещат, а молитвы о болящей не будет» и вскоре класс дружно читал молитвы о здравии раба Божьего Илии.
Во всяком случае, никого не спрашивали и оценок никаких не ставили.
Само собой, кадеты зашумели и зажужжали, стоило отцу Корнилию, благословив их на прощание, выйти из класса. Петя Ниткин так вовсе остался сидеть, пригорюнившись, и, кажется, с трудом удерживался, чтобы не расплакаться; это позволило Фёдору немедля взять за пуговицу Лёву Бобровского.
Тихо, Слон, тихо! зашипел в ответ тот. Ну, чего ты с ума сходишь?! Нам молчать надо, никому ни слова! Ниткину в особенности!
Сам знаю, что тихо надо! огрызнулся Фёдор. И рассказал, что просидел ночью в лазарете, что на него натолкнулись там Две Мишени с госпожой Шульц, что он, конечно, отговорился, но
Вот балда! Бобровский весь аж ощетинился, словно разозлившийся кот. Надо ж такое было удумать!.. Да ещё и попался! Думаешь, Двух Мишеней обмануть сможешь?! Ха, чёрта с два! Аристов он умный! Догадается, что не мог ты сам об этом прознать!
Я фельдфебеля встретил спросил
Ну тогда ещё ладно, проворчал Лев. Ну вот как так, Слон? Ну что ж ты вечно голову в улей суёшь?
Моя голова куда хочу, туда и сую! обозлился Фёдор. Обозлился от того ещё больше, что понимал Бобровский, как ни крути, во многом прав.
Суй! Если б ещё мою голову с собой бы не поволок!..
Эй, вы тут о чём? рядом с ними возник Петя Ниткин. Глаза успели покраснеть. Илья Андреевич при смерти, а они тут
Нитка! Отвяжись, грубовато бросил Бобровский. Не до тебя, плакальщик. Мы тут думаем, кто на Положинцева покуситься мог. Хочешь, давай с нами думать. А реветь не, это к тальминкам.
А я и не думал плакать! покраснел Петя.
Бабушке своей это расскажи, пренебрежительно бросил Лев. Ладно, Слон, бывай.
Странный он, Бобёр, Петя вздохнул. Умный, но злой. Злой, но умный.
Да забудь ты про него, нетерпеливо оборвал его Фёдор. Вот что, слушай меня внимательно
До начала следующего урока Солонов успел кратко пересказать Пете случившееся. Пересказал и отнюдь не чувствовал себя предателем. Разобраться в случившемся мог только Ниткин вернее, разобраться без него вышло бы куда дольше и труднее, если вообще получилось бы.
К чести Петра, выслушал он Фёдора с поистине спартанским хладнокровием. И никаких замечаний, что более подошли бы его, Фединой, маме, не делал. Сосредоточенно кивнул, положил другу руку на плечо и сказал:
Спасибо, Федь. Я понимаю. Умру, но не пикну. А вечером думать будем. Хотя, сдаётся мне, кой-чего уже сейчас предположить можно не, не спрашивай. Это всё гипотезы, важно закончил он.
День тянулся томительно и натужно. У Фёдора всё валилось из рук. Схлопотал выговор от Иоганна Иоганновича, на физике, где Илью Андреевича заменял штабс-капитан Шубников, нарвался на замечание («Кадет Солонов, вне зависимости от чего бы то ни было, долг ваш овладевать знаниями!») с записью, в общем сплошные неприятности!
Петя Ниткин, выслушав друга, держался молодцом. Со стороны ничего и не заметишь, разве что чуть больше задумчив, чем обычно.
Уроки до самого конца дня шли своим чередом, потом пришли Ирина Ивановна с подполковником, повели седьмую роту на снежную полосу препятствий раньше она служила излюбленным местом яростных перестрелок на снежках, в которых Фёдор принимал самое живое участие; сейчас же, пару раз получив комками в плечо и бок, он не завёлся, как обычно, не кинулся с удвоенной энергией отвечать сопернику нет, угрюмо закончил дистанцию, далеко не первым и даже не вторым, в середине, и мрачно, ни на кого не глядя, вернулся к ожидающим.
Ирина Ивановна зорко на него взглянула, подошла.
С Ильёй Андреевичем всё будет в порядке, сказала вполголоса, но с непреклонной убеждённостью. Мы все молимся за его здравие и врачи стараются. Я слышала, профессор Вельяминов и в самом деле решил использовать то средство доктора Тартаковского, сегодня за ним послали Всё будет хорошо, Федя.
«Может, и будет, мрачно думал кадет Солонов, тащась обратно в главное здание корпуса на ужин. Может, и будет, да только убийцы эти они вернутся. Упорные, упрямые, видать. И рисковые».
Но кто?! Кто они такие? Кому и чем мог помешать Илья Андреевич?
Конечно, если он, Фёдор, прав и на самом деле господин Положинцев пришёл из того же потока времени, где в 1972 году живут и здравствуют профессор Онуфриев, его внук Игорёк, девчонка по имени Юлька Маслакова и другие, то не мог ли кто-то ещё догадаться об этом? Или а что, если дружки того самого Никанорова, что привёл полицию на дачу профессора, что, если дружки добрались и до его, Фёдора, времени? И хозяйничают тут?
Мысль, которой надлежало немедля поделиться с Петей. Однако Ниткин, выслушав взахлёб выданную ему теорию, только пожал плечами.
Что ж тут удивительного? Я сам про это только и думаю. Никаноров тот такие не шутят.
А что же нам делать?
Ниткин помолчал, потом вздохнул:
Ничего не поделаешь, придётся Илье Андреевичу всё рассказать, как только можно будет. Сказать, что мы у него были, там. И что на него охотятся те, из его времени.
А ты уже так уверен? А что, если это неправда?
Да кто ж ещё мог такую машину прямо в корпусе построить? Федь, ну ты что, в самом деле?
Да я ничего, уныло ответил тот. И в самом деле, чего он? Сам ведь уже почти убедил себя, что не может быть Илья Андреевич человеком их времени, что явился он в него извне а теперь чего-то вдруг заколебался. Но всё-таки, Петь, нужно доказательство, настоящее, железное
Мы ему скажем, убеждённо заявил Ниткин. Это и будет доказательство, настоящее, железное, какое хочешь.
Ага, а он скажет ничего не знаю, ничего не ведаю, о чём вы, кадеты, надо вам в душ этого, как его, Шор Шур
Шарко. Состоит в обливании подверженного истерии пациента
Да хватит тебе, всезнайка! Зине это рассказывай! Федя даже обиделся, и Петя, покраснев, сразу же принялся извиняться и каяться.
В общем, а если откажется?
Не откажется, подумав, сказал Петя. Мы ж там были. Он же поговорить наверняка захочет.
Федю это, надо признаться, ничуть не убедило, но аргументы кончились и у него.
Лёвка Бобровский кидал на них взгляды, в коих, по витиеватому выражению Пети, «подозрительность только что по щекам не стекала», но ничего не говорил.
Илья Андреевич Положинцев остался лежать в лазарете, своим чередом шли уроки и катились дни, а Фёдор, раз уж поговорить с учителем физики всё равно было невозможно, решил «взяться», как порой выражалась мама, за сестру Веру.
После их городского приключения старшая из детей Солоновых изрядно напугала и маму, и нянюшку, погрузившись в беспричинную меланхолию. Меланхолия эта весьма тревожила Анну Степановну, но традиционным средствам походу по модным лавкам отчего-то не поддавалась.
В ближайший же отпуск Фёдор загнал сестру в угол пока мама с няней и Надей хлопотали в столовой, накрывая на стол. За окнами стоял студёный февраль, близилось Сретенье, а сама Вера во всём чёрном, будто вдова, похудевшая и осунувшаяся, вяло отбивалась от Фединых наскоков.