Пожилой человек нисколько не возмутился с этим. Он, с таким же серьезным и мирным выражением, что мы встретили на его лице несколько минут назад, тоже всмотрелся в маленькие куски огурца. А потом, наверно предчувствовав неминуемый прилив нового потока рвоты, мужчина указал мне одну дверь и я побежал к ней. Таким образом я оказался в небольшом внутренном дворе, непроезжем из-за скопившегося снега, и тут же, около двери, мне пришлось рвать еще раз.
«Сейчас встану и вернусь к ним, как ни в чем не бывало», подумал я несколько минут спустя, но все же не сделал ничего, я чувствовал себя столь расслаблен, что не мог вставать. И точно не знаю, сколько времени я пробыл на такой позиции: присев на корточках у этой двери и как-нибудь наслаждаясь приятным чувством холода от близости к снегу, но помню, что мне показалось очень долго, когда слышал чей-то голос.
Ну, что же, ты сдался? кто-то спросил меня.
Ничего подобного! ответил я.
Чем она, эта Лоана, заманила тебя? снова спросил хозяин голоса.
Она очень похожа на Анну Керн, подтвердил я.
В городе сотни девушек похожи на нее, отметил мой странный гость.
Я хочу увидеть ее, сказал я, думая, откуда явился он.
Ты не влюблен, ты просто с ума сошёл! заметил мой собеседник.
Я хочу увидеть ее, повторил я.
Но тебе же запрещено за границу путешествовать, вспомнил мне невидимый человек.
Мне запрещено многое, добавил я.
А ты не боишься? шепнул он.
Чего? спросил я.
Если бы тебя схватят перед тем, что успел переехать через Берлин, они бы смогут тебя выгнать из института и вернуть домой, предупредил меня он.
Не схватят, с уверенным тоном голоса, отрицал я. Однако, овладая необыкновенной ясностью, тут же я увидел себя арестованного какими- нибудь немецкими милициянерами, которые обвиняют меня не только в ношений фальшивого паспорта, но и в попытке, уезжая во Францию, превратиться в политического изгнанника, в другого кубинца, пытающегося убежать от диктатуры Фиделя Кастро.
С кем, черт возьми, ты разговариваешь? спросил меня другой голос, и я сразу же узнал силуэт Дуранда, который призывал меня встать, протягивая одну руку.
После этого, с помощью моего друга, я покинул двор и несколько минут спустя мы вдвоем перешли через березовую рощу, чтобы войти в переулок, который вел до станции метро.
Игорь необыкновенный тип, сказал мне Дуранд.
Какой Игорь? спросил я.
Танатолог, ответил он.
Почему ты так думаешь? снова спросил я.
Но Дуранд не ответил на мой вопрос и через несколько секунд мы ходили в полной тишине.
Я рассказал ему все, сказал он вдруг.
Все? удивлен, я не мог извежать нового вопроса.
Все, подчернул Дуранд. Что мы изучаем русскую литературу и, на самом деле, нам не нужна никакая хирургическая практика, что нам нужны деньги, много денег.
А что он говорил? я не оставил свою неизбежную роль Порфирия Петровича.
Он хотел знать, зачем нам нужны эти денги, и поэтому я был откровенен с ним и рассказал, что тебе надо ехать в Париж, чтобы увидеть одну девушку.
А он тебе поверил?
Не знаю, наверно да, потому что, видишь, он попросил вернуть завтра.
Завтра?
Да, он нам все наладит.
Что это такое?
Мы вернемся и не надо ничего делать, а нам все равно денежки платят.
Не вернемся.
Завтра ночью мы
Нет, прервал я своего друга и, после этого, слушая скрипение мягкого снега под нашими туфлями, мы ходили не спеша.
Пусть так и будет, согласился Дуранд.
Сколько времени я пробыл во дворе? спросил я потом.
Около часа, ответил он.
Для меня, все это время продлилось как целый век, сказал я.
Для меня тоже, признался мой друг.
А чем же ты занимался в течение этих ста лет? спросил я снова.
Держал труп второй кушетки, ответил он.
Что лежало там, на другой кушетке? спросил я, с нездоровым любопытством.
Что-то ужаснее, но лучше тебе ничего не говорить об этом, сказал мой друг, и уставился на белый свет у входа на станцию метро.
II
Все это произошло в феврале 1979 года. Зимой. Я был первокурсником факультета русского языка и литературы в институте имени Александра И. Герцена. Что никак не препятствовало, наоборот, очень даже способствовало совершению моей великой жизненной мечты: стать писателем. Мой друг Хабиэр Дуранд, как я, тоже приехал с Кубы полгода тому назад. Тогда, говорить о дружбе между нами, было неточным. Или как-то преждевременным. Мне звучало даже вполне преувеличенно. В течение всего курса, что мы проходили на подготовительном факультете гаванского университета, я с ним разговаривал очень мало, два или три раза, и эти разговоры никогда не продлились до минуты. Родом из Гаваны, Дуранд считал себя высшим человеком перед теми студентами, которые не родились на столице. Он их назвал «гуахирос», то есть, деревенскими жителями, и часто издевался над ними. Как эти люди одевались, как говорили, как думали, все это показалось ему противным, мерзким. О неграх считал, что они были тупоголовыми. И без капли жалости вернул бы их всех в Африку. Он ни от кого не скрывал свои мысли и чувства. И вообще, все это доставляло ему какое-то странное удовольствие.
Меня не волновали его идеи, но все-таки мы чуть не смотрели друг на друга с какой-то ненавистью. Я не родился в Гаване и цвет моей кожи напоминал коричневый оттенок шоколадных бобов. Именно поэтому я испугался, когда сам Дуранд подходил ко мне с предложением жить вместе в одной комнате пятого этажа. До этого момента я прожил несколько недель на втором этаже с двумя русскими студентами последного курса. Они, Сергей и Михаил, старательно приготовились к успешному окончанию учебы. Им нужна была тишина, чтобы хорошо сосредоточиться в их труде, и я воспользовался этой тишиной, чтобы читать не только все произведения, предлагаемые моими профессорами литературы, но и столько книг на русском языке попало в мои руки.
Жизнь Сережи протекала размеренно и однообразно: вставал очень рано чтобы ехать в институт; потом, возвращаясь в общежитие, отдыхал до пяти часов, когда занимался с какими-то тяжелыми гирями у него были сильные руки или бегал несколько минут по улицам университетского городка. Потом, в седьмом часу, заходил во столовую, и, перед сном, два или три часа посвящал чтению каких-то учебников или переписке чего-то. Образ жизни Миши был таким же, с одной разницей: вместо физических упражнений, он проспал до ужина. Сережа был крепок, худ и всегда смотрел прямо в глаза; Миша, невысок, плотен, с рыжей бородой, скрывающей всю его челюсть, и, почему-то, напоминал мне медвежонка. С этими студентами мне было удобно. Я даже предпочитал жить с ними, что заставило меня все время говорить по-русски. Какая же мне корысть после пересиления к другой комнате, чтобы жить с другими людьми?
У нас будет много выгод, прибавил Дуранд, и попытался соблазнить меня, перечислив некоторые из них.
Однако в конце перечисления выгод только одна убедила меня: да, когда какое-то житейское дело доходило до принятия одного важного решения, в новых условиях сложится для меня благоприятное соотношение сил. Дуранд сказал это образно и более понятно: «на втором этаже ты принадлежаешь к меньшинству: здесь живут два русские и один кубинец; на пятом, напротив, ты будешь частью большинства: там мы будем два кубинца и только один русский».
Это количественное преимущество показалось мне, на самом деле, незначительным, после того как я размышлял о скрытой опасности жизни с одним земляком, когда испанский язык сразу же стал бы официальным языком нашей комнаты, что-то нерекомендуемое, что-то совсем бесполезное не только для меня, но и для Дуранда, если мы еще остались верны своему первоначальному желанию овладеть русским языком в совершенстве.