Да-да, отвечает Каха, тоже внешне никак не проявляя эмоций. Конечно он не прав, я подтверждаю.
Но ты ведь и сам неправ, развожу я руками. Это же ты всё затеял.
Я нет, машет он головой.
Да прекрати ты, думаешь я не знаю, что ты Джаге сказал, будто я его обзывал плохими словами? Очень плохими. И батя его долбанутый поверил. А ты и рад радёхонек, да? Ну и кто бы тебя научил ставки принимать, если бы он меня грохнул сегодня? Чё ты молчишь? Мы же руки с тобой жали.
Это до того ещё было.
До того, с чувством повторяю я. Ты чирик мне простить не можешь, что я тебе не отдал? Так что ли? Так я тебе вон идею какую дал, место тебе дал, научил всему и нигде не хвастался, что это всё благодаря мне. И ни одному человеку не сообщил, что тебя отмудохал. А ты чем платишь. Ты войны хочешь? Я вот не хочу. Но уклоняться не буду. Ты думаешь, я буду с тобой и дальше, как «крепкий орешек» в одиночку биться? Не буду. Я на тебя ментов натравлю и ОБХСС. Не шучу. Есть у меня на привязи такие. И в ЦК на батю твоего стуканут. Ты хочешь? Сын, скажут позорит отца. Он тебя за это возненавидит. Непросто будет, но я тебе это устрою. Или ты хочешь, чтобы я через Пашу Цвета решал? И через него порешать можно. Вы же беспределите здесь. Это и ему не понравится. Ты думаешь война это когда меня пять отморозков поиметь хотят? Нет, война это когда тебе кабзда наступит.
Он стоит и молча, чуть прищурившись, смотрит на меня.
Короче, Каха. Заканчивай ты эту дребедень. Порешай с одноногим. Пусть спасибо скажет, что жив остался. Оке? Подай знак, если понимаешь меня.
С ним-то я как решу?
Не знаю, мне похеру. Как заварил кашу, так и разваривай, но уж проверни фарш обратно. Ладно? Зачем нам ссориться? Нам бабки надо рубить, а не хернёй страдать. Правда же? Но если я этого птеродактиля одноного ещё раз увижу, значит, мы друг друга не поняли.
Каха открывает рот, чтобы что-то сказать, но его прерывает короткий вскрик сирены и белый снег окрашивается красивыми синими всполохами. На дороге рядом с «Москвичёнком» останавливается жёлтый УАЗик с синей полосой. Из него выходят два мента и вальяжной походочкой направляются в нашу сторону.
3. Человек с идеями.
Что тут происходит, молодые люди? спрашивает один милиционер. Общественный порядок нарушаем? Пьяная драка?
Не пьющий, отвечает Каха.
Я тоже, мотаю я головой. Стоим, разговариваем, какая драка.
А этот? кивает второй на Рыжего. Переутомился?
Да вон, на ступеньках поскользнулся, говорит Каха. Палец сломал да нос, наверное. Сейчас придёт в себя, в травму его поведём.
Поскользнулся? хмыкает первый.
А давайте-ка мы документики ваши посмотрим, предлагает второй.
Я не ношу с собой, пожимает плечами Каха.
Я тоже, говорю я.
Один из них стоит напротив меня, а второй напротив Кахи. Тот, что напротив меня, кивает напарнику и делает шаг ко мне.
Ручки подними, сынок, усмехается он.
Не имеете права, заявляет Каха.
Да ты чё? лыбится тот, что стоит напротив него. А ты откуда знаешь, что я имею, а чего нет? Поднимай ручонки, давай. Ты же тоже поди не имеешь права дружка своего пи*ить, а я ж ничего тебе не говорю, правда? Вот и ты помолчи.
Я же объясняю, он сам начинает Каха, но получив лёгкий тычок в солнечное сплетение, осекается.
Перед ним старший сержант, а передо мной младший лейтенант. Лейтёха начинает обхлопывать меня и проверять карманы.
А тут у нас что? говорит он и лицо его озаряется улыбкой.
Вот прямо видно, человек удовольствие от своей работы получает. А вот я настоящий лошарик. Потому что, то что он находит в моём кармане не что иное, как нож, выуженный мной из кармана Бони. Хороший такой, выкидной, сделанный с душой, с чёрными пластиковыми накладками и крепким, и достаточно длинным лезвием. Холодное оружие. Ношение.
Ну что, покатаемся? спрашивает милиционер с улыбкой.
Да берите себе, товарищ лейтенант, пожимаю я плечами. Я всё равно вам его нёс.
Мне? делано улыбается он.
Ну, не вам конкретно, мы же не знакомы. Вам, в смысле в органы. Внутренние.
Конечно, внутренние, соглашается он. Не во внешние же. Внешние у нас только сношения бывают, а органы исключительно внутренние.
Сержант вытаскивает из кармана Кахи кастет. Тот самый, дюралевый, или какой он там у него.
Товарищ лейтенант, так у нас здесь прям-таки банда. Гляньте.
Ну-ка, Пронченко, проверь ещё потерпевшего. Может, и у него чего найдётся. Маузер какой-нибудь.
Рыжий постанывает и пытается подняться на ноги.
Товарищ лейтенант, говорю я. Потерпевшего к врачу надо. Он упал неудачно. Сотрясение, наверное. И палец в сторону торчит. Сломал, похоже. Вы уж проявите сострадание. Сам-то он не дойдёт, довезите до травмы.
Чёт я не пойму, малой, хмурится сержант. Тебе, может быть, показалось, что мы в такси работаем? Но нет, ты ошибся, не таксисты мы.
Он наклоняется к Рыжему и тихонько мурлычет под нос:
Не кочегары мы не плотники-та, но сожалений горьких нет, как нет Да стой ты, куда ползёшь, дура
Он с грехом пополам поднимает Рыжего на ноги и обыскивает. Я бываю очень злым и жестоким. Есть такое дело, но отхожу быстро. И это нифига не плюс. Нет, в карму, как говорится, может и плюс, а вот к воинственным моим качествам никак нет. Вот смотрю я на бедного изуродованного мной Рыжего и жалеть начинаю. Зачем я так жёстко? Ну, погорячился человек, с кем не бывает? Неизвестно ещё, как бы я сам реагировал, если бы моей тачкой кто-нибудь ворота открыл. Гнев это грех. Надо себя в руки брать. Нехорошо так.
У Рыжего ничего запрещённого не находится, поэтому его оставляют на улице.
Дяденька милиционер, говорю я сквозь решётку, когда мы отъезжаем. Я несовершеннолетний. Меня нельзя просто в обезъянник.
Покажи документ, отвечает лейтенант. Выглядишь ты, как лось двадцатилетний. Нет документа? Ну и всё тогда. Да ты не бойся, Капустин, разберёмся и отпустим.
Они хохочут.
Мне маме позвонить нужно, продолжаю я гнуть свою линию.
Позвонишь, не ной. Лет через дцать, когда по УДО выйдешь.
Вот вы человека бросили на снегу, а его к врачу надо. Сдохнет на морозе, замучаетесь рапорты писать. Мы ведь сообщим, что это ваших рук дело.
Блин, заманал ты, несовершеннолетний, говорит лейтёха. Доставим его в травму. Хер с тобой, Пронченко, давай кружок сделаем.
Начавшего постепенно приходить в себя Рыжего сажают к нам и выбрасывают около травмы, а нас везут в отделение, по пути составляя протокол и спрашивая наши имена. Каха представляется Сидоровым Иваном Петровичем, ну а я своим собственным именем. В отделении нас сдают на руки дежурному,
Товарищ лейтенант, дайте позвонить, обращаюсь я к дежурному. Родители жалобу напишут. Хлебать замучаетесь. Я несовершеннолетний.
Слышь, малолетка, не пи*ди, обрывает меня Пронченко, прежде чем уйти. А то ненароком без почек останешься.
Почки лучше, конечно, поберечь. Нас отводят в КПЗ, где сидит бомж и ещё какой-то мутный тип азиатской внешности. Надеюсь, одноногого сюда не привезут.
Мля, Бро, ну чё ты наделал! качает головой Каха. Сейчас задолбаемся выкручиваться, в натуре.
Это я что наделал? Каха, я будто не с тобой разговаривал полчаса назад. Ты Рыжему своему предъявы выставляй. Каждое действие рождает противодействие. Он с твоим одноногим кашу заварил. Стопудово он знал, что тот олень затеял. Пусть скажет спасибо, что я ему вообще кишки не выпустил.
Сука, выругивается Каха и сплёвывает на пол.
А может хмурюсь я. А может, ты тоже знал, что он там запланировал? А? Знал?
Естественно, он знал, тут даже и думать не о чем. Заказчик и не знал? Может, не во всех деталях, но общая идея ему, конечно, была известна. Избить и, вероятно, оттрахать или просто унизить, но обязательно избить. С Рыжим всё обсудили, сто процентов. Ладно. Это мы пока оставим, подождём, когда он очухается. И поглядим, что будет делать Каха. Пока что его деревянные солдаты один за другим выходят из строя. Одноногий, конечно, закусит удила, но ему ещё долго здоровье восстанавливать.