Ладно, думаю, буду ждать И вторую телеграмму в Харьков Муравьеву: «Спешите артиллерией, пулеметами» Только рассвело я выслал трубачей и объявил осадное положение: за неподчинение приказам расстрел без суда, равно солдат и населения. Это отчасти подействовало. Посты, окопы заняли без разговоров А морозище пуще прежнего, солнце маленькое, туманное, воздух так весь скрипит, звенит, как стекло, шаги за версту слышно. Над поселком, по всем путям белые дымы. И у меня из головы нейдет: какую они мне устроют встречу?
В третьем часу пополудни Зверево сообщает по телеграфу: «На Дебальцево вышел ростовский 3» Ну, вышел, вышел, обыщем, пропустим Через четверть часа из Зверева: «Ростовский 3 бис вышел» Эге, думаю, это, кажется, не пассажиры едут Через пятнадцать минут опять: «Ростовский 3 два бис вышел» И опять: « 3 три бис вышел» И так подряд семь поездов
Тут и дураку ясно: семь эшелонов белых войск дуют на Дебальцево Вот она встреча! Кидаюсь к аппарату, телеграфирую в Харьков. Оттуда успокаивают: поезд с артиллерией в пути. Запрашиваю станции в сторону Харькова: где наша артиллерия? Запрашиваю в сторону Зверева: где эшелоны? Развернул карту, слежу за движением поездов Проклятые эшелоны летят на крыльях в Дебальцево, а поезд с моей артиллерией тащится на немазаных колесах Высчитываю не поспеет Белые ну самое меньшее часа на три явятся раньше
А в голове от бессонных ночей стоит трескотня, как на ткацкой фабрике, ничего не могу сообразить. Смотрю у телеграфиста нос повис и губы висят. Разбудил, показал ему наган: «Что это? Саботаж?» Вытаращил он на меня говяжьи глаза и мятым шепотом: «Подбадривающего, а то опять засну» Я побежал на пути, наковырял шашкой куски из лужи замерзшего коньяку, принес в шапке телеграфисту Он сразу одушевился Принимает депешу: эшелоны в двух перегонах от Чернухина, а Чернухино последняя остановка. Меня так и ошпарило Выскакиваю. Солнце уже зашло за дымы. Мороз еще крепче. Хоть бы две пироксилиновых шашки взорвать мост! Ничего нет у нас, кроме патронов. Вызываю командира батальона: «Немедленно взять взвод пехоты, взять железнодорожных рабочих с инструментами, идти к станции Чернухино и развинтить все стрелки!..»
Совсем уже стемнело, луны не видно затянута мглой. Стою на перроне, рву зубами варежку. Наконец пошли огоньки фонариков в сторону Чернухина Но как ползут! Ноги им, что ли, перешибло И в морозной тишине все чудится мне гул колес. Я даже прилег на рельсы: чудится гудит земля Приказал погасить огни на станции и на путях, затоптать костры. И такая настала жуть собака не тявкает в тишине. Только сапоги мои визжат, плачут
Не помню, сколько времени прошло, скачет верховой. Осветил его электрическим фонариком: «Стой! Куда?» На свет лезет в облаке пара заиндевелая лошадиная морда, соскакивает командир батальона: «Беда!» «Что случилось?» «Не можем стрелки развинтить». «Как не можете? Я выхватил револьвер. Сволочь». Наган у меня в руке пляшет, кричу как-то уж даже не по-человечески. Лошаденка рвет морду. «Подожди орать, спокойно говорит командир батальона, я тебе объясню: рабочие все ключи поломали на этом морозе, не пальцами же отвинчивать, черт!»
Я так и осел. «Что ж теперь нам делать?» Он молчит. И мы слышим: жа-а-а-алобно, дале-е-е-еко, ди-и-и-ико закричал паровоз. В мертвой степи под лунным бельмом завыли паровозы наших врагов
В это время голос: «Товарищ командир, разрешите я живо пути разберу Оборачиваюсь стоит в легонькой курточке, в фуражечке машинист Шляпкин, и от него коньячный дух Разрешите мне двадцать вагонов порожняку»
Вот где началась горячка! Собрали мы с полсотни пустых вагонов, прицепили их к мощному сормовскому паровозу. Батальонный, человек пять охотников-красногвардейцев вскочили на паровоз, и Шляпкин погнал состав под гору на Чернухино Ночь загудела А когда затих вдали стук колес, явственнее стали слышны протяжные свисты семи эшелонов противника Успеет Шляпкин? Жизнь трех тысяч человек сейчас в том, успеет ли он разбить пустой поезд на стрелках! Все, кто был на станции, выскочили, слушают Только сердце бьет в полушубок, отбивает невероятные секунды
Наконец Треск, лязг, скрежет Высоко вскинулось пламя за холмами Го-го-го прокатился грохот Я вскочил на лошадь батальонного, поскакал на линию войск. Часовые все на местах. Из окопов поднимаются деды-морозы. Я громко поздравляю: «С Новым годом, товарищи! Желаю встретить этот час, как подобает вооруженному пролетарию победителем Предупреждаю враг может подойти каждую минуту. За линию секретов никого не пускать, стрелять в лоб К двенадцати часам прибывает поезд с артиллерией и пулеметами. Победа обеспечена!..» Всюду в ответ ура И я, конечно, показываю вид, что вполне уверен в их боевом пыле. Но пушек, пулеметов все-таки еще нет Завалив чернухинские стрелки, мы только получили отсрочку Это все понимали
Возвращаюсь на станцию. Там меня уже давно вызывает Чернухино к аппарату. Телеграфист веселый, косорылится. Хватаю ленту, читаю: «Говорит Чернухино. У аппарата начальник головного отряда полковник Кузьминский. Командир корпуса приказал доложить: на каком основании вы портите народное достояние, уничтожаете вагоны?»
Отвечаю я: «Дебальцево. У аппарата начальник войск Дебальцевского района Иванов (Фамилия вымышленная. (Примеч. А. Н. Толстого). Передайте корпусному, что в своих действиях буду отчитываться перед рабочим правительством, а вашему корпусному до этого дела нет».
Чернухино: «А, так ты говорить мне дерзости?.. Я сейчас наступаю: посмотрим, где вы будете с вашим рабочим правительством».
Дебальцево: «Разрешите узнать, по какой дороге намерены наступать, потому что темно, я хочу осветить вам путь огнем артиллерии».
Ответа на это нет. Телеграфист молча трясется от смеха. Через пять минут меня вызывает Колпаково станция между Чернухином и Зверевом: «У аппарата командующий экспедиционным корпусом генерал от кавалерии».
Я отвечаю: «Дебальцево. У аппарата командир Красной гвардии солдат Иванов. Разрешите узнать вашу фамилию».
Колпаково: «Фамилия не играет роли, товарищ московский комиссар. Когда вы попадете в мои руки, то сразу ответите за все безобразия, за издевательство над народом, за порчу путей и вагонов, за свое вероломство и трусость. Несмотря на ваши баррикады, мы к вам придем вы, красный генерал без чина, и сдерем с вас кожу, тогда вы станете настоящим красным генералом. А теперь отвечайте мне, прохвост, мерзавец: разве так воюют честные воины? Ты, жидовская образина, прячешься за груды сломанных вагонов. Спрашиваю тебя еще раз: когда ты перестанешь препятствовать свободному передвижению поездов? Когда кончатся все ваши безобразия?»
Дебальцево: «Православный генерал, украшенный многими орденами! Вольно вам ругаться и храбриться, будучи за сотню верст. А что будет, если не я вам, а вы мне попадетесь в руки? Тогда действительно фамилия не сыграет роли: всех попавшихся генералов и полковников лично перестреляю. А наше безобразие кончится, когда в Республике Советов не будет больше генералов и прочей офицерской сволочи. Я кончил. Относительно очистки пути мое решение непреклонно. На Дебальцево не пущу. Пусть разговаривают пушки».
Колпаково: «Ты был чистильщиком сапог в Ростове на Садовой и опять будешь им, если только уйдешь от моих рук. А мы, генералы, всегда были на Руси и будем. Хочешь войны будешь иметь ее, тудыть твою, сукиного сына, в не мать и не так»
И тут генерал начал загибать такие простые слова, что у меня затылок вспотел от ярости. Все-таки ввязываться не стал, закурил, ушел из аппаратной, а его стал ругать телеграфист. Время уже подходило к двенадцати. Каждую минуту ждали: мигнет ослепительная зарница в стороне Чернухина, начнется артиллерийский обстрел. Неужели не подоспеют харьковские поезда?