Я очень обрадовался. Потому, что в хуторе, куда мы приезжали из Ленинграда на лето, редко у кого из мальчишек были деды. А в городе, вообще, не у кого! Нет, может они где то и жили, в какой нибудь деревне, но я никого из них не видел. А у меня теперь дед есть! Настоящий! Я им очень гордился. Каждый день к нему прибегал. Собственные его внуки и правнуки жили в городе. Я их никогда не видел. Они не приезжали к деду. Дед им приезжать не велел. Говорил, что «не хочет окончательно портить им биографию».
Когда мои мама и бабушка уезжали за пятьдесят километров в станицу, по каким то делам и хлопотам, я всегда, с удовольствием, оставался с дедом, и ночевал в его доме, где он жил с очень старенькой сестрою и тоже уже старой дочерью.
Пойдем ко мы с тобой, сказал дед, Перво-наперво в курятник. Как там в сказке сказывается? «Жил- был дед и баба. И была у них курочка»
Ряба! сказал я.
В курятнике было темновато. Куры тревожно закудахтали, и петух грозно сказал свое: «Ко-Ко». Я петуха побаивался. Он был задиристый. И шпоры у него ого! И клюв кривой да горбатый!
Давай ко курей всех на волю дед открыл дверь курятника и куры с кудахтаньем выкатились во двор, только две несушки остались на гнездах: Энтих не трогай! Они цыплят насижвають. Ты вон махонький давай-ко под насестом посмотри тут которые куры молодые, так где угодно яйца несуть. Действительно, на подстилке, сухой от куриного помета, я нашел два тепленьких еще яичка.
Вот, сказал дед, когда мы вернулись в курень, и он поставил в жерле печи таганок со сковородкой и запалил под ней огонь: Стало быть, Жили были дед и баба, а при них курочка
Ряба.
А через чего ж это она Ряба? спросил дед, Не Клава, не Маруся, а вот именно Ряба?
Так наверно у нее имя такое. предположил я.
Так ведь, мил ты мой, имечко не просто так, оно со значением дается! Ты вот, к примеру, Борис. Бабушка то сказывала табе, что оно означаить?
Воин, сказал я. Мое имя мне всегда нравилось.
Вот видишь. Николай заступник, Иван Богом данный, а мама твоя Евгения благородная, Ксения гостеприимная, а тут вот Ряба! К чему бы это?
Рябая что ли? удивился я
Ну, не навовсе рябая, а пестренькая. Рябенькая. Одна перышка черныя, другая белая. Иди, мой ручки.
Я вымыл руки, досуха вытер их полотенцем и присунулся к печи смотреть, как дед будет жарить яичницу.
Вот говорил дед, нарезая сало и высыпая его на сковородку, снесла курочка яичко. Как там дале, забыл я, сказывай
Не простое, а золотое.
Ты такое видал?
Не а.
Ну, ладно. Дед бил не разбил! Баба била не разбила. Через чего ж оно так то? спросил дед, Я вот моментом разбиваю и на сковородку. А они, вишь ты, ни в какую, не разбили!
Так ведь оно же золотое!
Ты такое видал?
Да нет же! мне тоже хотелось так ловко, как это удавалось деду, колоть яйца.
Замысловатое, стало быть, какой-то яичко. А ну- ко сам он дал мне нож и я тоже сумел расколоть скорлупу и выплеснуть яйцо на скворчащую сковородку.
Ха! крякнул дед, А мышка вона бяжала хвостиком вильнула яичко то и разбилось! Садись к столу. Дед плачеть, баба плачеть, а курочка кудахчеть: не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам новое яичко, не золотое, а простое. Ай, ну поглянь на что это наше яичко похоже? На сковородке то?
Во, на солнышко! И как будто вокруг облака!
Во как, братец ты мой! Вот оно и выходит, что золотое яичко то солнышка. Давай ко помолимся!
Когда мы съели всю яичницу и попили чаю, и после благодарственной молитвы дед стал мыть в тазу чашки, я спросил:
Дед, ну, вот золотое яичко солнышка, а курочка то почему Ряба?
А про что сказка? Ответил вопросом дед
Да про деда с бабой! Дураки били, били не разбили
Ну, вот те сразу и дураки! Не глупее нашего. Сказка, мил ты мой, не про то.
Курочка то рябенькая не спроста. Рябенькая, то это какая? Одна перушка черная, друга белая, а которое и рыженькое. Как, примерно, дни и ночи. Ночи все темные, а денек, который бываеть пасмурный беленький, а который солнечный золотой! Вот древние то люди и придумали, что год он навроде птицы. Слыхал, небось, люди говорят: летят годы, как птицы летят
День да ночь. День да ночь. Триста шестьдесят пять перушков черных это ночи и столько же светлых дни. Стало быть, и сказка, мил ты мой, не про курицу, а про год! Идеть летить времечка, катится солнышка по небу и никто его ни остановить, ни переменить, не в силах, как ни бейся.
А про мышь то к чему? сомневался я дедовскому толкованию.
А вот пришел момент мышиная ночь самая коротенькая, и покатилось солнышка на осень, на зиму. И станеть она, солнышка ат, не золотое горячее, а простое зимнее, холодное, а тамо день мыши коротенький, темный, но придеть он и повернеть солнце на лето и станет свету прибавляться, а станеть опять солнышко золотое летнее. Понял теперь? Ну, что рот раскрыл как воробей на жаре? Погоди, я табе стеклышко закопчу. Будешь на солнышко красоваться.
А чего нельзя было просто объяснить? Зачем древние то люди про курочку Рябу сочинили?
Да чтобы ты и другие ребятишки запомнили. Малыш то еще, небось, и говорить не умееть, а сказке поддакивает: «Ряба! Ряба!» А про год то чего он бы понимал?! Ему самому, может, еще год от роду!
Ну, я же понимаю!
Да ты разве малыш? Ты ж уже совсем большой! Табе, не сегодня завтра, длинные штаны купють! Ясное дело: ты понимаешь!
Я сидел на завалинке и глядел на солнце сквозь закопченное стеклышко. Оно становилось бледным и тусклым, а уберешь стеклышко и смотреть на него невозможно яркое, золотое. А дед ушел далеко вдоль гряды «прашуя» кукурузу. Над полосатым от всходов кукурузы и борозд полем маячила его белая рубаха. Со стороны улицы затарахтел мотоцикл, и над чувалом появилась голова в милицейской фуражке.
Ну ко позови деда! приказал мне милиционер. Но дед и так уже подходил, перешагивая через борозды.
Ты, я смотрю, не торопишься, сказал милиционер, Мне что целый день ждать, когда ваше гребаное благородие отмечаться заявиться?! Смотри, допрыгаешься, пойдешь обратно в зону комаров кормить. Выпустили вас, казачню недорезанную, нянькайся теперь тут с вами! Смотри, чтобы к двум часам был, как штык! Понял?
Так точно, гражданин начальник! хриплым голосом ответил дед.
А это что за волчонок? Ишь, как смотрит! Чей такой?
Соседский. Дачник, гражданин начальник.
Все вы тут, одним миром мазаны, контра недобитая!
Мотоцикл затарахтел дальше по улице, а дед принес из куреня сапоги и стал неторопливо переобуваться.
Шел бы в чириках, сказал я ему тихонечко, чтобы разрядить его суровое молчание, в сапогах то, небось, жарко.
Не дождутся, ответил дед, хай сами в лаптях ходють.
Чего он меня «волчонком» то?
Да ты не расслышал. Показалось тебе! Какой волчонок? Внучонок!
Я не глухой. Он сказал волчонок!
Ну, сказал и сказал! И слава Богу, что волчонок! дед притиснул меня к себе, Вырастай скорейча! и голос его дрогнул.
Чего он ругается! «Волчонок»!
Он табе боится.
Почему это?
Чужой он здеся! Ну, ладно, сказал он, вставая и притопывая сапогами. Я мигом слетаю, распишусь и обратно.
Я с тобой!
Нет, жаль моя драгоценная, Не положено. Да я мигом. Туда и обратно. Счас вот и барышни наши с базара придут. А ты дом доглядай. Вся хозяйства на табе.
Дед, сказал я, провожая старика до калитки, за что тебя это комаров кормить?
Сильно Родину любил, твердо сказал дед.
Я смотрел стоя в калитке, как он, во военному прямой, быстро шел вдаль по хуторской улице. На его косо посаженную фуражку, левую руку, намертво прижатую к боку и правую широко взмахивающую в такт шагам.
Вернулись с базара «барышни», как называл свою сестру и дочку дед, а он все не возвращался. Я выбегал за ворота, и все смотрел, смотрел в дорожную даль, все ждал, не появится ли в конце улицы прямая, высокая дедовская фигура. А он все не шел. Все не шел. Вот уж мы и отобедали, я отмучался положенный час послеобеденного сна, лежа на прохладных крашеных досках пола в комнате с закрытыми ставнями. А его все не было. И когда солнце уже подалось на закат, заскрипели ворота, и дед въехал на баз, сидя на возу сена, запряженного волами.