Дед ловко режет хлеб, лук, чистит картошку, насаживает червей и все одной левой.
Я так и двумя руками не поспеваю говорю я ему.
Так я, почитай, всю жизнь об одной руке. Спервоначалу-то и штанов застегнуть не мог, а с годами примахался! смеется дед Хрисанф, заваривая чай. Сначало-то помереть через это хотел, а потом сообразил, что в инвалидности моей спасение. Всех целых-то кого выслали, а кого сюда, на бережок, да и трах-трах! только фуражечки плывут За меня, убогого, и то принимались:» Где рука? В каких служил? Ах, казак?! Так вот мы тебе мигом девять граммов определим!» То расказачивание, то раскулачивание То банду ловят, то контру изничтожают Дедушка твой Харлампий Прокофьич Царствие ему Небесное! сколько раз меня с того света возвращал. Один раз уже вовсе было приговор определили, а он чуть ли не в Москву хлопотать! А сам-то на волоске висел Георгиевский кавалер! Полный бант имел! Это не кот начхал Их ведь, Георгиев-то, только посреди Отечественной к ношению допустили, а так, как узнают, что был к награде представлен:» Ах, кавалер!» ррраз на бережок и не дыши! Одна фуражечка, как уточка, на волнах качается Так-то. Страшное было время! говорит он, потирая культю.
А и ну его! говорю я. Давай про хорошее Было и прошло! Забудем!
Да рад бы забыть, говорит дед, глядя поверх костра в темную степь, не выходит. У меня, считай, всю жизнь руки нет, а болит На погоду-то иной раз моченьки нет терпеть! То ладонь чешется, то в мизинец стреляет А пальцев-то уже седьмой десяток как нету. Нету, а болит
Под утро белесый туман молоком пролился в речную долину, накрыл нас с дедом сырым, словно мокрая простыня, облаком. Кусты на берегу исчезли, и сам берег перестал угадываться на фоне утреннего неба, и только над самой водою ладони на две стоял теплый прозрачный воздух.
Вдруг в белом тумане, словно на фотобумаге, медленно проявлялась черная фигура. Шлеп, шлеп, шлеп Послышались осторожные шаги по мелководью.
Тиххха! шепчет дед Хрисанф и тычет рукой в сторону шлепания. Гусь! Гусь идет
Дед Хрисанф потянулся было прошептать мне что-то на ухо, но обжегся о горячий чайник.
От ё!
Гусь вздрогнул и повернулся к нам.
Честь и место! заторопился дед Хрисанф. Николай Тимофев! Тимофеич! Колюшка! кричит дед. Присаживайся чаю пить! Гостем будешь!
Некогда мне
Но дед уже вскочил, уже тащит Гуся к костерку.
Вот это Колюша, говорит он мне. Первейший по нашим местам рыбалка! В сухом сапоге карася словит!
Гусь смущенно шмыгает носом, стоя на одной ноге. Другую он приложил босой ступней к колену пытается ее отогреть.Ему лет десять, он долговяз и тощ. На нем длинное черное пальто, схваченное у горла английской булавкой при полном отсутствии пуговиц. Но самое потрясающее на Гусе старая казачья фуражка, так надетая на самое ухо, что непонятно, как она держится на голове. Только приглядевшись, вижу я, что держит фуражку бельевая резинка. Гусь ловит мой взгляд и отворачивается.
Пойду я
А чаю?
Я уж дома. Я от горячего простужаюсь Внутри горячо, а снаружи холодно
На службу что ли торопишься? спрашиваю я. Ай, не в милицию?
Одним глазом, поскольку другой прикрыт козырьком, Гусь так зыркнул на меня, что мне показалось, будто у моего виска свистнула пуля.
Это фуражка не милицейская!
Как же не милицейская, не унимаюсь я. Околыш-то красный!
Это фуражка казачья, все так же четко, как глухому, говорит мне Гусь, пристально изучая свою босую ногу, цветом не уступающую околышку.
Тю А что ж это войско что ль такое? Кавалерию ж расформировали!
Войска нет, дрогнувшим голосом говорит Гусь; а казаки есть!
А где же это написано? В газете или в книжке какой?
Гусь сопит, видно, затронул я больную тему. Потом, дрогнув сизым от холода подбородком, еле сдерживаясь, чтобы не зареветь, он все так же с достоинством, медленно выговаривает:
Може, ни в книжке и ни в газете и нету, а батя сказал, что есть такой народ! Стал быть, мы есть!
Да ты чё? Гусек, ты чё?! Он же шутит! Он испытание тебе делает! вмешивается дед Хрисанф. И ты тоже Ня дратуй яво! Что мальца дразнишь
И вдруг словно вспыхнул передо мной экран и поплыли по нему кадры кинохроники: раскаленная степь дорога босоногие ребятишки пылят по ней И двое мальчишек! Маленький на закорках это я! А несет меня Гусь! То есть не Гусь, конечно, а отец Гуся, так они похожи!
Садись! Садись, Николай Тимо Тимофев Садись, дорогой ты мой! Не серчай! усаживаю я Гуся, обнимая его тощие плечи. А отцу своему скажи, что, мол, растет в его доме казак истинный.
По тому, как потупившись, принимает у меня чашку Гусь, как укоризненно округлил на меня глаза дед, понимаю, что опять сморозил что-то не то.
Да ладно, ладно бормочет Гусь, снимая фуражку и принимаясь за чай.
А теперь, может, щербы? Щерба знатная!
После чаю-то?
Ни-чо! В казачьем животе долото сгниет! густо, со дна котелка, наворачивает ему дед Хрисанф в миску ухи.
Сытое брюхо к учению глухо, говорит Гусь. Мне в школу идти, дремать стану!
Однако ест уху с охотой.
Ни-чо! Натощак только коты мышей ловят! Ну-ко еще половничек!
Ты-чо, каждый день перед школой рыбалишь? спрашиваю я. Спишь-то когда?
Спим-то мы с вечера, сыто улыбается Гусь. У нас телевизора нету.
Снаряжается Гусь молча. Подвязывает к поясу прозрачный мешок с рыбой, надевает фуражку, замысловато крепя ее на голове.
Отцу-то сколь еще сидеть осталось? спрашивает дед.
Два года и четыре месяца Аккурат, я в седьмой класс перейду, а у него срок кончится Только опасаюсь я, как бы он там чего не натворил по горячности! говорит Гусь. Очень он горячий у меня. Чуть что и пошло
Ни-чо! Ни-чо! говорит дед. Два года как два дня. Зима лето, зима лето! И все тут! Оглянутся не успеешь, а он уже в кругу семейства!
Отец у тебя самый справедливый и самый добрый из всех, кого я знаю, говорю я. А то, что горячий так на то и казак! Мы все одна порода!
Он хороший! Он очень хороший! глядя мне в глаза, вздыхает Гусь. Пусть хоть что про него говорят! Хоть что!
Юлдус
Дед, а чего такое любовь?
Эх ты! дед даже тяпкой, которой кукурузу окучивал, махать перестал. Выпрямился. Подбил указательным пальцем козырек холщевой фуражки, пересаживая ее со лба на затылок: Чрез чего ж это ты озаботилси, про любовь ат?
Он оперся на мотыгу и рассматривал меня и дом, который я построил из глиняных кирпичиков, и двух моих деревянных лошадок и бричку, сплетенную из соломы, с высоты своего роста.
Ну, вот ты, к примеру, маму любишь? Бабушку любишь? Вот табе и любовь!
Не, сказал я, эдак то я и тебя люблю, и бабу Дарью, и Аксинью А тута вот, которые молодые встретились раз и влюбились!
Аааа. Это ты вчерась, вечор, в клубе кина насмотрелси. Ну, ладно сказал он, опускаясь передо мной на корточки, По энту любовь я тебе примерно объясню на случае. Вот сказал дед внуку, как бы, я табе: «Иди, поглянь не кипить ли чайник», а той ему отвечает, как бы, ты мне, А как я узнаю? Я ж никогда не видел, как вода кипить.
А дед ему и советваить: Поставь чайник на огонь, открой крышку и смотри на воду. Когда кипения то эта начнется не с чем не спутаешь! Вот и ты так то, не думай, не невольси, прийдеть накатится эта шутова любовь не с чем не спутаешь! Сразу догадаешьси, что вот, мол, она! Она самая! А до того и головушку себе не морочь.
Пойдем ка, сказал он, распрямляясь, чего нибудь на завтрак сгондобим. Ты, я чаю, уже исть хочешь?
Да можно
Ну, вот ет дело! А то любовь кака то! Ты чего девка что ли про любовь мечтать?! Ты казак, воин, хозяин! Табе об деле думать надоть, а не глупостями светлость мыслей своих забивать! А в кино то наснимають срамоты всякой, набрешуть с три короба тольки красуйся! Стыда то нет!
Дед был нам, какой то очень дальний родственник. Они как то с моей бабушкой стали считаться родством, так вышло, что у меня с дедом не то прапрадед, не то прапрапрадед общий. Но поскольку, наши все мужчины погибли на войне и папа, и дядя, и дедушка, а второй еще до войны от голода умер, этот сказал: Я твой дед теперь за всех за них! Так и зови меня дед!