станет мужем, быть перестанет гостем
и навек поселится со мной рядом,
как докончим свадебные обряды.
Много женихов до него ходило,
все себе в болотах нашли могилы,
но глупее всех их Иван-царевич,
ведь о шкурках все же в совет поверил.
Но их недостаточно сжечь, Ванюша,
лучше б няньки сказочки меньше слушал.
Просила, молила
Просила, молила, взывала ко всем богам,
и шкура моя сползала к его ногам,
как клятва. Не смог, не сдержался, не вытерпел. Не хотел.
Теперь, утопая, идет ко мне по воде,
и шаг его каждый мне мазь на открытость ран.
Я выйти живому отсюда ему не дам.
На каждый ожог, когда шкуру сжигал в печи,
пусть раненым волком воет, пускай кричит
от боли, как я, сжигал он меня когда,
и пусть не омоет раны его вода!
Пусть куполом сверху накроет его, отняв
и жизнь, и дыхание. Простить никогда огня
ему не смогу. Как от дыма сжимало грудь,
так он под водой пускай будет теперь тонуть
и звать Василису. И погибнет у белых ног.
С дыханьем последним последний сойдет ожог.
О царевне, что всех прекрасней
Перед ним, во мгле печальной,
гроб качается хрустальный,
и в хрустальном гробе том
спит царевна вечным сном.
«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»
Елисей за царевной не скачет
Елисей за царевной не скачет, пещер не ищет.
Что ему ее мертвость, стеклянность незрячих глаз?
А народ и без подвига этот продолжит сказ.
Дочка царская спит, этот сон не разбить любовью,
этот сон ничем вовсе вовеки не одолеть,
а народ и без правды песни продолжит петь
про хрусталь и про гроб, про любви поцелуй священный,
что разрубит, как меч, и заклятье, и твердь цепей.
О царевне, что всех прекрасней и всех мертвей.
Он знает путь
Он знает путь, да что там носит карту,
изрисовав лист вдоль и поперек.
Да только толку? Полюбил царевну
и не сберег. Не смог и не сберег.
Теперь лежит, закована в объятья
на смерть похожего безрадостного сна,
не зная ничего: любви, надежды,
страданья, и предательства, и зла.
Качают цепи, как младенца в люльке,
царевну мертвую, и нет исхода дням.
Хрустальный гроб скрывается под пылью,
но трещиной исходит по краям,
грозясь открыться, выпустить из плена
однажды обреченную на смерть,
но королевич потерял надежду
и не заходит даже посмотреть,
как изредка сквозь сон дрожат ресницы,
от жадного дыханья ходит грудь,
и нужно одарить лишь поцелуем
Сжигая карту, он велит «Забудь!»
себе, а после забывает,
но много лет спустя в один из дней,
вернувшись в грот, находит гроб, а в гробе
царапины на внутреннем стекле.
Твой черед
У царевны, гляди, из левого рукава,
опаляя жизнь смертью, навь льется рекой на пол.
У царевны, гляди, из правого рукава
кости сыплются угощеньем на пышный стол.
Елисей стоит бледный, и пот по вискам течет.
Понимает, что заявилась та за душой.
Только ветер качал, как люльку, хрустальный гроб,
за царевной, в нем спавшей, никто так и не пришел.
Но склонилась над ней сестрой ласковой темнота,
дала силу и волю из гроба суметь восстать.
К королевичу путь лег пряжей у белых ног,
и дорога та вышла для легких шагов проста.
Потанцуй, королевич, невесту свою уважь,
поцелуй ее трепетно: холод в устах ее
по огню человечьему острой тоской томит.
Помоги растопить сердце прочно сковавший лед!
Но стоит Елисей перед нею ни мертв ни жив,
он давно позабыл про царевну и тайный грот.
Она ласково шепчет: «Как долго же я спала!»,
а затем добавляет: «Теперь пришел твой черед».
Коса
Башня не клеткой становится
Башня не клеткой становится, а прибежищем.
Волком не воешь, но в общем почти близка.
Заживо поедает тебя тоска.
Черная женщина, жестокая, злая мачеха;
к нежности ведьма едва ли была годна,
только с тобой она рядом была одна.
Все, кто затем обнимали и горько плакали,
от лицемерия заставили сатанеть.
Небо в фонариках, словно весь мир в огне.
В мягкой земле утопая ногами голыми,
мчишься обратно туда, где стоит стеной
то, что стояло меж миром их и тобой
ясная правда, истоптанная, изгаженная,
только не ведьмы алым и хищным ртом:
мир за порогом всегда оставался злом.
Юность отчаянна, юность не верит на слово:
ногу засунуть в капкан бы на остроту.
Раны теперь зализывать, прячась тут.
Годы идут, новым слухом деревни полнятся
про злую ведьму, чей слышится смех в лесах,
но в этот раз ни слова о волосах,
о тонком золоте шелка их и их магии.
Значит, и не примчатся ее спасать.
В землю зарыта отрезанная коса.
Рапунцель, прости
Рапунцель, прости, конь издох, ноги в мясо сбиты,
доспехи по весу надгробного камня плиты,
и заживо солнце печет в них меня, как мясо.
Уже не тебя меня самого кто б спас?
Рапунцель, прости, я не маг, я не вижу чащи
твоей заколдованной, я даже не вижу башни,
с которой свисали бы волосы, как канаты,
мне чтобы подняться. А я лишь хочу обратно.
Кого мне спасать? Я идти не могу, здесь топи
болотные тянут, и звери лесные, тропы,
все глубже в леса уводящие дальше далей.
Такого мне не сулили слова преданий.
Кого мне спасать? Истончаются мои силы,
а девушек много, все, как на подбор, красивы.
Чем ты лучше них? Идти до тебя мученье.
Простых обстоятельств нерадужное теченье.
Пока что иду, не по воле уже упрямству.
На хлеб и постель я б давно променял и царство,
но жаль, ведь так много пройдено, чтоб сдаваться.
Рапунцель смеется: не первый он из скитальцев
нелепых и верных таких здесь ходило много.
Рапунцель глядит из окошка сторожевого
на грустного и уставшего вдали принца,
поверившего в нелепые небылицы.
О чем же еще умолчали о ней рассказы?