Или это в ее детях, независимо от семьи, поселилась и жила неприязнь к чужакам она не могла контролировать их общение с другими людьми. А, может быть, все дело в том, что ей не хватило решимости сказать твердое «нет», когда ее младший сын, вернувшись однажды домой, блестя глазами, рассказывал о новых знакомых, которые не мирятся с оккупацией, не молчат, а борются. Может быть, ей следовало тогда объяснить, что в убийстве нет правды, нет ничего, кроме чудовищной несправедливости и жестокости. Для Ахмада парень, взорвавший автобус, был героем, но она-то знала правду. Почему же она молчала? Чем их соблазняли мальчишек взрослые умные и хитрые мужчины, которые сами никогда не решились бы на этот шаг? Тремястами гурий и сомном наслаждений в раю? Возможностью выделиться из толпы и стать героем в глазах друзей, старших братьев, односельчан? А может быть, их просто подкупали или запугивали? Она часто думала об этом. Скажи она тогда всем о своих сомнениях, и все могло бы быть по-другому. В тот момент еще не было поздно. Он еще ходил, жил, дышал, улыбался, смотрел на огонь, его карие глаза под черными, прямыми бровями глядели смущенно, настороженно, весело. Он зачесывал волосы назад по моде, как взрослый, ее семнадцатилетний сын, перекидывал через плечо рюкзак и уходил утром из дома. Она так и запомнила его в ослепительно-солнечном проеме двери двадцать девятого октября. Он оглянулся, улыбнулся и сказал: «До свидания». На следующий день, в понедельник, тридцатого октября она, проводив детей в школу, возилась на кухне. Под потолком что-то напевал телевизор. Она не обратила внимание на то, что музыка прервалась для экстренного сообщения. Скорее всего, она даже оставила без внимания начало выпуска, подумав только: «Опять что-то случилось». Кто-то опять пытался, обвешанный взрывчаткой, войти в рейсовый автобус, а когда шофер не пустил его в салон, взорвал себя на остановке
Когда назвали имя, Аси почувствовала, что ее сердце, превратившись в камень, ухнуло вниз. Она опустилась на стул и увидела в кадре плачущую женщину с исцарапанным лицом и окровавленной рукой, произносящую непонятные слова на непонятном языке. В руке она намертво зажала маленький сине-красный детский рюкзачок. «Эта женщина в шоке. Она говорит, что нигде не может найти своего шестилетнего сына, сказал корреспондент в камеру, когда кто-то накинул на плечи женщины одеяло и повел ее к машине скорой помощи, скорее всего ее ребенок один из тех, кто попал в эпицентр взрыва. Террорист погиб на месте».
Вечером муж сказал, что их сын погиб, как герой. Она ничего не ответила. Но начиная с той ночи, ей постоянно снился ее сын Ахмад Ахмад, задумчиво глядящий на огонь, Ахмад, смеющийся с другими детьми, Ахмад, стоящий в солнечном дверном проеме. И плачущая женщина с сине-красным маленьким рюкзачком в руках. И в этом не было никакой правды. И это нельзя было никак объяснить и оправдать.
Именно в тот день жизнь ееза кончилась, хотя вначале Аси не поняла этого. Только позже, оглянувшись назад, она увидела, что с того момента дни ее утратили цветность и стали пусты, пусты, как оставленный людьми дом. Она словно провалилась в яму, на самое ее дно, куда не доходило солнце. Она перестала замечать жизнь, занятая своими воспоминаниями и мыслями. Она думала во время молитвы, думала, делая что-то по-хозяйству наводя порядок или готовя пищу, думала, разговаривая с людьми, думала во сне, когда видела каждую ночь один и тот же сон. Это были даже не столько мысли и воспоминания, сколько нащупывание чего-то в себе, что никак не давало покоя, и это что-то было связано с ее младшим сыном. Она не заметила, как женились два ее сына, и вышли замуж дочери. Она осталась равнодушна, когда в один прекрасный день муж привел в дом еще одну женщину. Только однажды, когда старшая дочь принесла показать новорожденного сына, в ней будто что-то схлопнулось, что-то на мгновенье прояснилось, и появилась посторонняя, не связанная с ее замкнутым кругом раздумий мысль о том, что этот младенец своего рода искупление. Но задержать мысль, развить ее до конца и, возможно, выздороветь Аси не успела, потому что порочный круг раздумий опять засосал ее, а прояснившиеся, было, глаза вновь потухли.
С течением времени чувство вины стало разрушать тело, и душевные страдания дополнились физическими, а потом телесная боль и вовсе вытеснила все чувства и мысли. И Аси, уставшая вспоминать и винить себя, была рада этому. Черные волосы ее поседели, смуглая, гладкая когда-то кожа посерела, ноги перестали слушаться ее, и она оказалась здесь, в Доме Бени, где почти забыла обо всем, кроме боли, чей приход или отсутствие означали исчезновение жизни или возвращение ее. За пять дней до смерти, получив в очередной раз короткую передышку между приступами, Аси вдруг вновь испытала давно забытую радость жизни, вне зависимости ни от чего. Вскоре после этого она впала в забытье и умерла, не приходя в сознание.
2
Александру снился сон. Он выходит в столовую дома, в который загнала его судьба, необычайно просторную, освещенную голубым телевизионным светом, оглядывается и не узнает окружение. Обычно эта комната едва вмещает пятнадцать убогих стариков маленькая, с двумя огромными окнами-витринами, которые нехороши и жарким летом, когда солнце в полдень само одуревает от зноя, и сырой зимой, плачущей дождями. Он выходит в комнату упругим шагом молодого человека и видит ее.
За окном ночь большого города не бархатно-черная, а ржаво-рыжая, разбавленная светом круглого желтого фонаря. Фонарь похож на полную луну на тонкой ножке, выросшую на синтетическом газоне.
«Вечное полнолуние, думает Александр, оттого здесь постоянно хочется выть волком».
В столовой висящий под потолком телевизор плюется словами давно забытого языка, а внизу развалившись в пластиковом кресле, сидит она его сладкая мучительница. Она сидит расслабленная, в полудреме. Ее глаза подернуты сонной негой. Полные губы не сомкнуты, и в голубоватом свете телеэкрана из-за них поблескивают ровные острые зубки хищницы. Большое, размякшее от жары тело. Ноги в плотно обтягивающих черных коротких лосинах закинуты на стол. В безвольно свисающей с подлокотника руке тлеющая сигарета, хранящая отпечатки губ. Он подходит к ней вплотную, большой, здоровый, крепкий мужчина, возвышается над ней маленькой, глупой, бесстыжей женщиной. Она выныривает из дремы, видит его, и в глазах ее появляется обычная насмешка.
Как ты донес сюда свои телеса, старый хрыч, говорит она, И ведь смог же, посмотри-ка на него Что же ты прикидываешься немощным днем? Тебе нравится, ездить на моем горбу? Или тебе что-то хочется? Все еще хочется? Она говорит совершенно непотребные вещи и протягивает руку, чтобы, как обычно, ущипнуть его за ставшее ненужным и причиняющим только боль место.
И тогда он неуловимым, стремительным, молодым движением легко перехватывает ее руку, срывает с кресла и толкает к столу. Она пытается сопротивляться, бьет его в грудь свободной рукой, гадко смеется, ругается. Она еще не понимает, что с ним, настоящим, шутить нельзя. Потом она замирает. Она привыкла подчиняться силе. Он срывает с нее одежду и потом делает с нею все, что давно хотел сделать, о чем мечтал ночами, лежа без сна, наедине с болью и страхом в одинокой тишине этого жалкого пристанища для стариков, делает то, что делали тысячу раз он знал и слышал это с ней другие мужчины темными ночными часами. И она, как всегда, страстно и отчаянно кричит, даже не пытаясь сдерживаться, потому что абсолютно уверена в молчании девяти немощных старух и трех стариков, затаивших дыхание и превратившихся в слух в своих холодных постелях, и под ее крики вспоминающих молодость, которой, казалось уже, никогда не было. Как и много раз до этого, дом напрягся и ждал ее всесокрушающего финального крика, и в ватной тишине комнат слышалось только скрипучее и жадное лязганье челюстей полуживых старух и стариков, а воздух становился неоновым от тусклого блеска двенадцати пар глаз, затуманенных желанием.