Когда папа́ пришёл из флигеля и мы вместе с ним пошли к бабушке, в комнате её уже сидела Мими около окна и с каким-то таинственно официальным выражением грозно смотрела мимо двери. В руке её находилось что-то завёрнутое в несколько бумажек. Я догадался, что это была дробь и что бабушке уже всё известно.
Кроме Мими, в комнате бабушки находились ещё горничная Гаша, которая, как заметно было по её гневному, раскрасневшемуся лицу, была сильно расстроена, и доктор Блюменталь, маленький рябоватый человечек, который тщетно старался успокоить Гашу, делая ей глазами и головой таинственные миротворные знаки.
Сама бабушка сидела несколько боком и раскладывала пасьянс Путешественник, что всегда означало весьма неблагоприятное расположение духа.
Как себя чувствуете нынче, maman? хорошо ли почивали? сказал папа́, почтительно целуя её руку.
Прекрасно, мой милый; кажется, знаете, что я всегда совершенно здорова, отвечала бабушка таким тоном, как будто вопрос папа́ был самый неуместный и оскорбительный вопрос. Что ж, хотите вы мне дать чистый платок? продолжала она, обращаясь к Гаше.
Я вам подала, отвечала Гаша, указывая на белый, как снег, батистовый платок, лежавший на ручке кресел.
Возьмите эту грязную ветошку и дайте мне чистый, моя милая.
Гаша подошла к шифоньерке, выдвинула ящик и так сильно хлопнула им, что стёкла задрожали в комнате. Бабушка грозно оглянулась на всех нас и продолжала пристально следить за всеми движениями горничной. Когда она подала ей, как мне показалось, тот же самый платок, бабушка сказала:
Когда же вы мне натрёте табак, моя милая?
Время будет, так натру.
Что вы говорите?
Натру нынче.
Ежели вы не хотите мне служить, моя милая, вы бы так и сказали: я бы давно вас отпустила.
И отпустите, не заплачут, проворчала вполголоса горничная.
В это время доктор начал было мигать ей; но она так гневно и решительно посмотрела на него, что он тотчас же потупился и занялся ключиком своих часов.
Видите, мой милый, сказала бабушка, обращаясь к папа́, когда Гаша, продолжая ворчать, вышла из комнаты, как со мной говорят в моём доме?
Позвольте, maman, я сам натру вам табак, сказал папа́, приведённый, по-видимому, в большое затруднение этим неожиданным обращением.
Нет уж, благодарю вас: она ведь оттого так и груба, что знает, никто, кроме неё, не умеет стереть табак, как я люблю. Вы знаете, мой милый, продолжала бабушка после минутного молчания, что ваши дети нынче чуть было дом не сожгли?
Папа́ с почтительным любопытством смотрел на бабушку.
Да, они вот чем играют. Покажите им, сказала она, обращаясь к Мими.
Папа́ взял в руки дробь и не мог не улыбнуться.
Да это дробь, maman, сказал он, это совсем не опасно.
Очень вам благодарна, мой милый, что вы меня учите, только уж я стара слишком
Нервы, нервы! прошептал доктор.
И папа́ тотчас обратился к нам:
Где вы это взяли? и как смеете шалить такими вещами?
Нечего их спрашивать, а надо спросить их дядьку, сказала бабушка, особенно презрительно выговаривая слово «дядька», что он смотрит?
Вольдемар сказал, что сам Карл Иваныч дал ему этот порох, подхватила Мими.
Ну вот видите, какой он хороший, продолжала бабушка, и где он, этот дядька, как бишь его? пошлите его сюда.
Я его отпустил в гости, сказал папа́.
Это не резон; он всегда должен быть здесь. Дети не мои, а ваши, и я не имею права советовать вам, потому что вы умнее меня, продолжала бабушка, но, кажется, пора бы для них нанять гувернёра, а не дядьку, немецкого мужика. Да, глупого мужика, который их ничему научить не может, кроме дурным манерам и тирольским песням. Очень нужно, я вас спрашиваю, детям уметь петь тирольские песни? Впрочем, теперь некому об этом подумать, и вы можете делать, как хотите.
Слово «теперь» значило: когда у них нет матери, и вызвало грустные воспоминания в сердце бабушки, она опустила глаза на табакерку с портретом и задумалась.
Я давно уже думал об этом, поспешил сказать папа́, и хотел посоветоваться с вами, maman: не пригласить ли нам St.-Jérômea, который теперь по билетам даёт им уроки?
И прекрасно сделаешь, мой друг, сказала бабушка уже не тем недовольным голосом, которым говорила прежде. St.-Jérôme, по крайней мере, gouverneur, который поймёт, как нужно вести des enfants de bonne maison[9], а не простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы водить их гулять.
Я завтра же поговорю с ним, сказал папа́.
И действительно, через два дня после этого разговора Карл Иваныч уступил своё место молодому щёголю французу.
Глава VIII
История Карла Иваныча
Поздно вечером накануне того дня, в который Карл Иваныч должен был навсегда уехать от нас, он стоял в своём ваточном халате и красной шапочке подле кровати и, нагнувшись над чемоданом, тщательно укладывал в него свои вещи.
Обращение с нами Карла Иваныча в последнее время было как-то особенно сухо: он как будто избегал всяких с нами сношений. Вот и теперь, когда я вошёл в комнату, он взглянул на меня исподлобья и снова принялся за дело. Я прилёг на свою постель, но Карл Иваныч, прежде строго запрещавший делать это, ничего не сказал мне, и мысль, что он больше не будет ни бранить, ни останавливать нас, что ему нет теперь до нас никакого дела, живо припомнила мне предстоящую разлуку. Мне стало грустно, что он разлюбил нас, и хотелось выразить ему это чувство.
Позвольте, я помогу вам, Карл Иваныч, сказал я, подходя к нему.
Карл Иваныч взглянул на меня и снова отвернулся, но в беглом взгляде, который он бросил на меня, я прочёл не равнодушие, которым объяснял его холодность, но искреннюю, сосредоточенную печаль.
Бог всё видит и всё знает, и на всё его святая воля, сказал он, выпрямляясь во весь рост и тяжело вздыхая. Да, Николенька, продолжал он, заметив выражение непритворного участия, с которым я смотрел на него, моя судьба быть несчастливым с самого моего детства и по гробовую доску. Мне всегда платили злом за добро, которое я делал людям, и моя награда не здесь, а оттуда, сказал он, указывая на небо. Когда б вы знали мою историю и всё, что я перенёс в этой жизни!.. Я был сапожник, я был солдат, я был дезертир, я был фабрикант, я был учитель, и теперь я нуль! и мне, как сыну божию, некуда преклонить свою голову, заключил он и, закрыв глаза, опустился в своё кресло.
Заметив, что Карл Иваныч находился в том чувствительном расположении духа, в котором он, не обращая внимания на слушателей, высказывал для самого себя свои задушевные мысли, я, молча и не спуская глаз с его доброго лица, сел на кровать.
Вы не дитя, вы можете понимать. Я вам скажу свою историю и всё, что я перенёс в этой жизни. Когда-нибудь вы вспомните старого друга, который вас очень любил, дети!..
Карл Иваныч облокотился рукою о столик, стоявший подле него, понюхал табаку и, закатив глаза к небу, тем особенным, мерным горловым голосом, которым он обыкновенно диктовал нам, начал так своё повествование:
Я был нешаслив ишо во чрева моей матрри. Das Unglück verfolgte mich schon im Schosse meiner Mutter! повторил он ещё с большим чувством.
Так как Карл Иваныч не один раз, в одинаковом порядке, одних и тех же выражениях и с постоянно неизменяемыми интонациями, рассказывал мне впоследствии свою историю, я надеюсь передать её почти слово в слово: разумеется, исключая неправильности языка, о которой читатель может судить по первой фразе. Была ли это действительно его история или произведение фантазии, родившееся во время его одинокой жизни в нашем доме, которому он и сам начал верить от частого повторения, или он только украсил фантастическими фактами действительные события своей жизни не решил ещё я до сих пор. С одной стороны, он с слишком живым чувством и методическою последовательностью, составляющими главные признаки правдоподобности, рассказывал свою историю, чтобы можно было не верить ей; с другой стороны, слишком много было поэтических красот в его истории; так что именно красоты эти вызывали сомнения.