Вот по степи разнесся сладковато-горький запах дыма это женщины, поднявшись с первыми лучами восходящего солнца, принялись за свои повседневные хлопоты: развели огонь в очагах.
Степь пробуждается, наполняется пестрым разноцветием цветов, какофонией звуков и терпким ароматом грядущего дня.
У одной из тирмэ женщина хлопочет по хозяйству. Невысокого роста, с красивым, немного смуглым лицом, она одета в длинное платье кульмек, полы которого скрывают ступни ее ног, обутые в сплетенные из лыка лапти. Поверх платья теплая стеганая накидка-полукафтан елян. По утрам в степи, даже в летние месяцы, пока не взойдет солнце и воздух не прогреется, бывает зябко. Голова женщины покрыта традиционным головным убором кашмау, со спускающейся вдоль спины широкой лентой, прикрывая волосы женщины, их обычно носят замужние башкортки. По краю головного убора пришиты маленькие серебряные монетки, и всякий раз, как женщина начинает двигаться, они мелодично позвякивают, будто маленькие колокольчики. Поверх кашмау голову женщины прикрывает головной платок, обрамляющий ее лицо и спадающий ей на плечи и спину.
Женщина разожгла под очагом огонь, водрузила на него большой железный казан, наполнила его водой, принесенной из реки, положив в него несколько кусков бараньего мяса, прикрыв казан массивной железной крышкой.
Рядом с очагом был сооружен настил, поднятый над землей на высоту не более одного локтя, сделанный из гладко отесанных деревянных досок, поверх которых был уложен ковер с потускневшими от времени красками. Над очагом и настилом возвышался навес, подпираемый с четырех углов столбами, защищая устроившихся под ним людей от непогоды и яркого солнца. Под этим навесом в погожие дни вся семья собиралась к обеду, усевшись полукругом и подобрав под себя ноги, они вкушали пищу. Настил мог послужить и кроватью, на которой можно было спать, особенно те ночи, когда в тирмэ становилось душно, а под навесом царила приятная прохлада.
Все то время, пока женщина хлопотала по хозяйству, забравшиеся под настил две остроухие собаки мирно дремали, не обращая на происходящее вокруг них никакого внимания. Они только на мгновение подняли свои вытянутые морды, поведя из стороны в сторону своими мокрыми носами принюхиваясь, когда женщина начала процеживать молоко, переливая его из деревянного ведра в глиняный кувшин, повязав на его горлышко тонкую тряпицу. Молоко было свежее парное оно пенилось, и от него исходил легкий, едва уловимый сладковатый аромат, который и привлек внимание собак.
Процедив молоко, женщина принялась готовить завтрак: положила посередине настила большое широкое белое полотнище, а поверх него поставила деревянный поднос, в который положила несколько просяных лепешек, кусочки соленого козьего сыра, а рядом с подносом поставила глубокую пиалу круглую чашу без ручки, доверху наполненную медом, и кувшин молока.
Едва она успела управиться со своими делами, как из тирмэ вышел мужчина хозяин стойбища, которого звали Аиткул, а женщина была его женой Гуляйза. Мужчина был коренаст, крепкого телосложения и широколиц. Его походка выдавала в нем человека, который больше привык проводить время в седле, верхом на коне, чем ходить пешком. Он запахивал на ходу свой длиннополый халат чекмень, надетый поверх льняной, из домотканого полотна, рубашки, подпоясывая чекмень широким кожаным ремнем, застегивая его выкованным из цельного куска серебра пряжкой, украшенной замысловатой резьбой. Его ноги были обуты в ичиги сапоги для верховой езды, сшитые из хорошо выделанной козьей кожи, с заправленными в высокие голенища штанинами. На голове у Аиткула была треухая шапка колаксын, обитая мехом, с высокой тульей и широкой задней полостью, прикрывающей ему шею.
Подойдя к настилу, присев на край, Аиткул снял шапку, положив ее рядом. Гуляйза подала мужу наполненную молоком пиалу. Отломив от лежащей на подносе лепешки небольшой кусок, Аиткул обмакнул его в мед и положил в рот. Он стал медленно пережевывать кусок лепешки, время от времени отпивая мелкими глотками молоко из пиалы.
Покончив с едой, он сложил вместе ладони и прочитал короткую молитву, благодаря Всевышнего за Его милость к нему. Затем отер руками лицо и проговорил: «Аминь».
Гуляйза все это время продолжала суетиться у очага, готовя мясную похлебку и исподволь наблюдая за мужем. Что-то происходило с ним. Вот уже несколько дней он был задумчив и молчалив.
Аиткул молча сидел на своем месте, неотрывно глядя куда-то вдаль.
Он первым нарушил молчание:
На днях я встретил в степи нашего соседа Худайберды, возвращающегося из Уфы, начал Аиткул. Он рассказал, будто в Уфу от Ак-батши прибыли прибыльщики и требуют, чтобы мы платили ему еще больше ясака.
Ак-батши так башкорты называли русского царя, даже несмотря на то, что вот уже несколько женщин-цариц были на русском престоле после смерти первого русского императора Петра Алексеевича Романова. Ныне на российском престоле восседала племянница царя Петра I, императрица Анна I Иоанновна, дочь сводного брата Петра Алексеевича Ивана Алексеевича.
Гуляйза от возмущения даже всплеснула руками.
Тауба! Прости меня, Аллах, возмущенно проговорила она. Мы и так слишком много отдаем Ак-батше, сказала она.
Аиткул покачал головой, соглашаясь с женой.
Ак-батша готовится к новой войне с турецким султаном, он теперь требует для себя еще больше наших коней, сказал Аиткул. Наши табуны и без того уже сильно поредели. Скоро в степи не останется ни одного табуна и ни одного табунщика.
На лице Гуляйзы отразилась тревога.
Может, нам лучше уйти в дальние степи, спросила она у мужа, дальше за Яик, куда русские не смогут добраться?
Аиткул тяжело вздохнул.
Сегодня всюду неспокойно, жена, не так, как было в прежние времена, когда можно было свободно кочевать по степи.
Аиткул понимал, что известие о новых налогах вызовет среди башкорт недовольство и может привести к новой войне, как это уже бывало в прежние годы, когда от стойбища к стойбищу разносился тревожный призыв брать в руки оружие. Степь наполнялась тревожным топотом боевых коней, и земля обильно окроплялась кровью. В последней войне с Россией башкортам удалось отстоять свою свободу и было заключено перемирие, но оно было столь хрупким, что любая искра могла вызвать пламя нового кровопролития.
Он хотел было еще что-то добавить к сказанному, но в это самое время полог откинулся, на пороге тирмэ показался мальчик-подросток их сын Зиянгир. На вид ему было около двенадцати лет. Круглолицый, с крупными веснушками по всему лицу и с оттопыренными ушами, которые из-за короткой стрижки, казалось, оттопыривались еще больше. Как и отец, он был одет в длиннополый стеганый халат, подпоясанный кушаком из длинного куска красной ткани. В одной руке он держал такую же, как и у отца, шапку, а в другой у него была короткая плетка камсы. Обут он был в ката кожаную обувь без голенищ. Одежда на Зиянгире была явно великовата, наверняка она досталась ему по наследству от старших мужчин семьи, причем шапка, когда он надел ее себе на голову, постоянно съезжала на глаза, и Зиянгир время от времени вынужден был поправлять ее.
Вслед за Зиянгиром, поднырнув ему под руку, выбежала девочка лет пяти дочь Аиткула и Гуляйзы. Быстро и проворно подбежав к матери, она ухватилась одной рукой за подол ее длинного платья и стала молча наблюдать за тем, как ее отец и брат готовятся в дорогу.
Зиянгир деловито заткнул плетку за пояс и, подойдя к настилу, так же, как и отец, получил из рук матери пиалу свежего утреннего молока.