Я увидела длинный дом, похожий на гостиный двор, где возле деревянного заграждения паслись белые, гнедые и вороные лошади словно бы ожившая иллюстрация к главе шестой Откровения Иоанна Богослова: «И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай». Люди вместе с лошадьми заходили под крышу длинного, в несколько десятков метров, одноэтажного здания: кажется, в этом здании располагался заезжий двор для гостей прославленного бенедиктинского монастыря.
Мгновенно вспомнилось мандельштамовское: «О временах простых и грубых / Копыта конские твердят. / И дворники в тяжелых шубах / На деревянных лавках спят». Дворников поблизости не наблюдалось, однако образ был хорош и узнаваем. Может быть, паче чаяния, Осип Эмильевич, отучившийся в свое время в нашем Uni[15] пару семестров, и здесь успел побывать, подобно мне?..
Осторожно, стараясь оставаться незамеченной, я проследовала далее за Сандерсом. Он свернул к одному из монастырских строений, довольно высокому, в два этажа, и зашел в него, с видимым трудом отворив широкую дверь темно-коричневого, потемневшего от времени дерева, обитую кованым железом.
По всей видимости, это была монастырская трапезная, где обычно обедали монахи и прочий многоликий странствующий люд пилигримы, кочевники, просто торговцы. Помещение было очень просторным, но при этом довольно уютным может быть, из-за обилия простой, словно бы наскоро сколоченной деревянной мебели безо всяких замысловатых виньеток и украшений. Освещалось оно множеством длинных факелов, закрепленных на грубой кладки стенах из медно-рыжего известняка
Темным словом пророка
Язык библиотек старинных
Он вошел в этот дремлющий город
Свиток третий
(отрывок из романа Анны «Нерушимая обитель»)
Профессор Веронези был убит в пятницу вечером, около 18:00, в собственном доме, где после шумного развода, скандальные подробности которого за года два до трагедии стали известны всему факультету, он жил один.
Прислуга ушла в 17:00 того же дня, более, по словам его секретаря и как позднее подтвердило следствие, профессор ни с кем не общался, его телефон молчал.
Никому не удалось дозвониться до профессора ни в ту роковую пятницу, ни утром субботнего дня, и уже в субботу вечером в многочисленном профессорском окружении, среди его учеников и коллег, пробежала смутная волна беспокойства. Однако первые и поистине ужаснувшие всех! вести о свершившемся несчастье темным грозовым вихрем понеслись по коридорам шестисотлетнего, словно бы вздрогнувшего от глубокого сна университета лишь в понедельник утром.
На лицах старших преподавателей, а также аспирантов и диссертантов Веронези отчетливо читалось потрясение, смятение и еще что-то да, пожалуй, это было то самое известное выражение, которое принято, как в старинном анекдоте, именовать смешанным чувством, или, если угодно, Schadenfreude[16], что точно и кратко определяют немцы.
«Es gibt keine bessere Freude als die Schadenfreude!»[17] как шутливо однажды заметил мой немецкий приятель, к слову, гуманист по убеждению и горячий поклонник философии Иммануила Канта.
Нет, ну попробуйте, вот только посмейте теперь заявить, что у покойника не было врагов! Недобросовестным искажением Истины стало бы подобное утверждение, если бы оно было кем-либо и когда-либо сделано.
Профессор Веронези был был, как ни печально звучит это слово! просто притчей на устах у всех, в особенности же представительниц прекрасного пола всех возрастов начиная от старших преподавателей и заканчивая едва поступившими, еще не оперившимися студентками.
Ну что тут сказать?
Профессор был совершенно уникальной личностью: стопроцентный итальянец пижон, мажор и просто красавчик, что совершенно не помешало ему в кратчайшие, более того, запредельные сроки сделать головокружительную академическую карьеру, став главой факультета одного из старейших университетов Западной Европы, чья заслуженная слава гремела еще с XIV века!
Произошло ли это благодаря сочетанию многочисленных талантов Веронези и его удачливости или же потрясающему жизнелюбию, и даже некоторого рода настырности, столь свойственной жителям Апеннин, а также несомненному умению общаться и дружить с нужными людьми тайна сия велика есть, как говаривали в старину.
Но факт остается фактом.
Профессор Веронези, подобно лихим автокентаврам Formel-1, безо всяких видимых усилий обошел вполне заслуженных, строгих, чопорных и да будем же откровенны! слегка скучноватых немецких коллег.
О, надеюсь, что мои друзья на меня не в обиде среди них есть немало интересных, широко образованных людей, и при этом не обделенных талантами.
Обидчивость, к слову сказать, также является их неотъемлемой национальной чертой; припоминаю забавный случай, произошедший на литературном вечере в Бонне, где читался в отрывках новый перевод «Мастера и Маргариты» М. А. Булгакова, вышедший совсем недавно в Берлине.
Один из слушателей, солидный пожилой немец, чрезвычайно внимательно выслушал самое начало романа, где в качестве одного из главных героев выступает в великолепном чаду внезапно грянувшего майского зноя мистическая и столь же далекая от нас булгаковская Москва.
Огромная, хищная, шикарная нэпманская Москва середины двадцатых, с ее инфернальными гостями Котом Бегемотом и Ko, залетевшими однажды на Патриаршие пруды, и с неспешным философическим диспутом таинственного профессора-иностранца с Бездомным и Берлиозом, стоившим жизни одному из незадачливых респондентов
(Не погружаясь в генеалогию зла, пожалуй, оставим за парой внушительных скобок основной тезис этой трагической и нравоучительной истории никогда не разговаривайте с неизвестными!)
Затем вышеупомянутый слушатель поднялся с места и абсолютно серьезно, с обидой, как будто бы в силу свершившейся чудовищной несправедливости, осведомился у переводчика А. Ницберга, за неимением возможности обратиться к злоязыкому автору романа:
Немец? Ну почему же все-таки немец?! очевидно, имея в виду мнимую национальность брутального булгаковского героя!
Нет ответа, но зато есть другой вопрос!
Итак, итальянец, и почему же все-таки итальянец? Да просто потому, что это был Антонио Веронези, и этим сказано все! Dixi[18].
И какие бы только контроверсы и каверзы ни пытались строить его менее удачливые Mitarbeiter[19], Веронези неизменно выходил победителем из любой сложной многоходовки, которыми так славится наше академическое сообщество, и выходил с высоко поднятой головой, благодаря ли стойкости римлянина, или же хитрости иезуита, а может быть, тому и другому!
Мне было известно об одной из таких сложнейших, сродни шахматным, операций, касающейся многолетнего научного и личностного противостояния Веронези и профессора Илльманна, еще одного возможного претендента на академический престол.
Шахматы шахматами, а закончилось все набоковской «Защитой Лужина»
Сейчас, после загадочной гибели Веронези, найденного наутро роковой пятницы без признаков жизни под балконом третьего этажа его собственного дома, Илльманн скорбно, чуть склонив голову на манер католического патера, стоял в гудящей толпе университетских коллег, и на лице его читалось то самое, описанное выше, смешанное чувство, и, возможно, даже чуть отчетливее, чем у других.
Известно, что при жизни Веронези они друг друга выносили с трудом: Гюнтер Илльманн, сын швабского священника и уроженец маленького провинциального городка, годами никуда не выезжая и, кажется, всю свою жизнь проведя в пыльных библиотечных архивах, был аскетически строг, педантичен, чрезвычайно консервативен. Он был, что называется, застегнут на все пуговицы камзола, как и большинство старых немцев.