Но все же я волновался. Мое тело подрагивало, пока Ливадия нажимала кнопки, пока вибрировал аппарат, я то чесал ухо, то скрещивал руки на груди, то зажмуривался, словно в страхе, что Фе не выйдет, застрянет в аппарате. Да мало ли что могло случиться! Но меня отвлекла как обычно Тори. Она тронула за плечо Ливадию и задала неожиданный вопрос.
Выходит, вы делаете всех красивыми? спросила Тори и тут же поправилась: Хотя мы и до вас были ничего, правда, девочки?
Да, именно в этом и есть задача салона, откликнулась девушка.
Тогда почему же вы некрасивая? продолжила Тори со свойственной ей прямотой. Мне казалось, случится страшное еще бы, сказать такое девушке! но Ливадия изобразила легкую улыбку и ответила буднично, словно этот вопрос звучал здесь, в этих условных стенах, регулярно:
Это иллюзия, сказала она. Поддерживать ее одна из моих первейших задач. Перед началом работы я сама захожу в салон, и после, возвращаясь в свое село, тоже. Я делаю себя такой на тот период, что встречаю здесь вас и других посетителей.
Но зачем? изумилась Евпатория.
Чтобы поддерживать иллюзию, Ливадия развела руками: неужели, мол, непонятно. Некрасивые оказывают услугу красивым.
В этот момент распахнулась дверь, и я с тревогой подошел к облаку пара. Лицо обожгло холодом.
Феодосия, крикнул я, желая скорее увидеть подругу. Она появилась, буквально выпав из аппарата в мои объятья. И, казалось, была без сил.
Становиться красивой это тяжело, прошептала она. Я хотел было ответить какую-то благоглупость, что она, мол, и так всегда была красивой, без всяких салонов, но тут заметил, как она переменилась.
Длинные волосы поменяли цвет: теперь она была черноволосой, с короткой стрижкой волосы едва доходили до шеи и завивались, аккуратный пробор делил прическу на две равные части. В ушах были маленькие неприметные серьги их носили и у нас в городе, но всегда безыскусные, похожие друг на друга: вставил кольцо в ухо вот и все украшение. В ушах Феодосии были изящные маленькие пуговки благородного серебряного цвета. Ее лицо не было раскрашено, а губы совсем не изменились, разве что стали еще чувственнее но, наверное, это от того, что она отогревалась.
На Фе было черное платье до колен, а шею украшала серебряная подвеска на цепочке она изображала парящую птицу с поднятым вверх большим крылом. На руке один браслет, такого же цвета; и черные туфельки с маленьким каблучком на ножках.
Вспоминаю: не упустил ли чего? Нет, вроде. Если бы меня спросили, какой она вышла из аппарата, в голову пришло бы только одно слово неотразимой. Но меня никто не спрашивал все это видели.
Керчь? вопросительно вскинула брови Тори, лишь бы отвлечь внимание от Фе, которая уже, кажется, приходила в себя.
А вы считаете, мне туда нужно? с вызовом ответила Керчь в своих неизменных брюках и теплом бесформенном свитере с огромным горлом.
Нет, мы же в очках, рассмеялся Инкер и показал большой палец. Хотя в очках уже был только он. Сними бабочку с плеча! крикнул он Керчи.
Я усмехнулся, глядя на него: вот кто был точно доволен и беззаботен. Ему бы на Левое море, лечь и лежать, да бросать комплименты редким нашим севастопольским девочкам, решившим отвлечься от домашних и садовых дел. Но Инкерман смог меня удивить. Он встал между мной и Ливадией и твердо сказал:
Я хочу преобразиться!
Инкер, ты чего? с недоверием спросил я. Может, не надо?
Но Ливадия, словно не слыша меня, буднично сказала:
Проходите, пожалуйста, вот сюда.
Посмотри на Тори, я схватился, как за соломинку, за последний аргумент, хотя и понимал, что он звучит нелепо. Хочешь так же?
Да брось ты, рассмеялся Инкерман. Это все предрассудки. Я буду самый красивый, а красота это сила. Он скорчил смешную рожу и напомнил мне Никиту, хранителя вотзефаков. Пусть делает что хочет, решил я; его жизнь его приключение. Тем более что Феодосия уже совсем пришла в себя и захватила все мое сознание.
Так вы здесь работаете? Похоже, ей захотелось донимать девушку.
Работа в Башне? откликнулась Ливадия. Это условно. Как и многое здесь, понимаете? Если не все.
Но вы сами говорили «работать», не унималась Феодосия. К тому же мы слышали это не только от вас.
Это понятно, согласилась девушка. Это что-то объясняет. Но, конечно, не отражает всей сути. В первую очередь мы здесь живем. Ну а во вторую я, например, занимаюсь вот этим, она описала неопределенный жест в воздухе, словно стремясь охватить весь салон.
Но ведь это не работа, возразила Феодосия. Здесь нет товаров, нет услуг, нет денег, тяжкого труда. Да и мы все получаем просто так и ничего не даем взамен. А избранные здесь все. Или не так?
Девушка пожала плечами и изобразила задумчивость, словно не понимала, в чем же проблема, что от нее хотят. Но наконец сказала:
Есть миссия. На обеспечение этой миссии мы и работаем. Простите, я не могу сказать больше. Я не знаю, что могла бы еще сказать.
Она кусала губы, качала головой, зажмуривалась в общем, ощутимо нервничала. Я чуть заметно толкнул Феодосию: прекращай.
Но выходит, что миссия есть не у всех? наседала Фе.
Изначально она есть у всех, ответила девушка. Но в процессе отказов, потерь, выборов иных ситуаций она теряется.
Иных ситуаций? Каких?
Но девушка не стала отвечать. Она с тревогой смотрела на «холодильник»: когда уже дверь откроется и появится наш друг. Разговор ей был явно не по душе.
В результате здесь многие живут без миссий, наконец произнесла она. Но есть севастополист, вам объясняли
Фе кивнула.
Севастополист всегда доходит. Но никто не знает, кто он, где он Как его узнать. Не знает и он сам. Но здесь все работает на него, вся Башня. Все существует из-за него. Но мы не знаем. Может быть, кто-то из вас он. Может быть
В этот момент из аппарата вывалился иначе и не скажешь Инкерман. Он шатался, словно только что выкурил добрую порцию сухого куста, но вовсю улыбался и, кажется, был счастлив.
Что скажете? спросил он заплетающимся языком.
Его кожа потемнела, словно он вышел не из «холодильника», а из жаровни, на ногах была тряпичная идеально чистая обувь с разными непонятными рисунками, полосками, геометрическими фигурами, неизвестными, а скорее всего, и несуществующими буквами. Причем надета эта странная обувь была прямо поверх ноги, без носков. Ноги Инкера были гладкими, словно и никогда не росли на них длинные, торчащие в разные стороны грубые мужские волосы. Безразмерные шорты сползали с пояса, свободно болтаясь на нем, на рубахе с коротким рукавом красовалось море, но не наше Левое, а какое-то дивное, несуществующее море, простиравшееся в бесконечность. Силуэты деревьев, скал, берега, летящие низко птицы все это было на рубахе Инкера, как на сказочном полотне мечтателя-рисователя, что вместо неба вечно смотрел в развернутые белые листы.
На голове Инкермана мы увидели панаму с красным пятиконечником в Севастополе такие носили завсегдатаи Левого пляжа, ленивцы. Но только без пятиконечников, конечно.
Керчь отошла от шока первой.
Руки покажи, сказала она.
Инкер протянул ладонь, и мы увидели идеально гладкие ровные ногти, отточенные, отшлифованные, без заусенцев; длинные чистые пальцы, как будто никогда не знавшие физического труда хотя все мы знали, что Инкерман, как любой севастополец, следил за своим домом, двором, огородом, а не только курил с нами куст.
Вы в своем уме вообще? зло выпалила Керчь. Вы что здесь делаете, друзья? Ау! Сколько это будет продолжаться?
Вы так говорите, потому что еще не побывали там, мягко ответила девушка.
Знаете что Керчь сложила руку в дулю и поднесла к лицу Ливадии, а затем показала всем нам. Видели, да? Бывайте здесь сами, я ухожу.
Керчь зашагала к выходу. Правда, вспоминая, как все было, я не стал бы этого утверждать: ведь выхода из салона не было, а значит, и не к чему было шагать. И при этом выход там был везде. Едва она достигла первой видимой стены, как все вокруг схлопнулось, словно мы находились внутри гигантского мыльного пузыря и вот он внезапно лопнул. Исчезли и стены, а точнее, то, что казалось нам стенами, и сам необъятный «пустырь» зала, и стол с изящными стульями, а главное исчезла тишина. Она лопнула, как старая банка, и все вокруг охватил шум, хаос, крики, снова вокруг взрывались цвета, рябило, пестрило от их нескончаемого многообразия, какие-то люди сталкивались с нами, мы сталкивались с людьми, и все друг другу говорили бесконечно: извините, извините.