Была бы здесь Фе, она б поддержала, заметил я.
Была бы здесь Фе, ты говорил бы другие глупости, рассмеялась девушка.
Тори, послушай. Инкер напрягся, словно боясь потерять мысль. Или, вернее, свет своей мысли.
Вся во внимании, Евпатория расплылась в улыбке.
И вот этот свет, который заливает черное пространство погреба, лампа, выключаясь, как бы зовет домой. Она собирает его свет ведь не просто исчезает, он собирается обратно, в лампу.
Ну, примерно, кивнул я. Так и маяк, может быть, собирает город. И однажды мы все соберемся в точку в эту исходную точку.
Но зачем? удивилась девушка.
Мы с Фи думаем, что так был создан наш город, сказал Инкер. Он вырвался из маяка, словно пучок света из лампы. Но ведь любая лампа гаснет, и тогда
Знали ли мы, что еще не раз вспомним тот разговор о лампах? Что это совершенно из ниоткуда взявшееся в наших головах сравнение получит удивительное и невероятное продолжение? Ну конечно же нет.
Никто не знает, как был создан город, возразила Евпатория. Но Точка сборки это, пожалуй, красиво. Пусто, но красиво. А я за красоту.
Согласен, улыбнулся Инкер и, присев, попытался обнять девушку. Тем более за такую, как твоя.
Я вздохнул, наблюдая за ним. Инкерману здесь ничего не светило уж я-то знал точно, что он совсем не в ее вкусе. Евпатория отстранилась и нахмурилась.
Давайте так и будем говорить теперь: Точка сборки, предложил я. На самом деле просто хотелось прервать неловкое молчание. Ну, в нашей компании.
Точно! подхватил Инкерман. И пусть все гадают, что это. Мама, я на Точку сборки Точку сборки? Сынок, а это не опасно? Он захохотал.
Помню, отсмеявшись, я спросил тогда:
Но если маяк Точка сборки, что же тогда делает смотритель?
Как что? удивился Инкер. Собирает.
Тогда его правильнее называть собирателем, а не смотрителем. И что будет, если он вдруг пожелает разобрать город?
Инкерман долго смотрел в сторону маяка, сложив на груди руки. А потом не выдержал и прыснул со смеху.
Нет, сказал он тогда. Так мы до такого договоримся Ну его нафиг, ребят
Я и теперь смогу рассказать о смотрителе совсем немного. Все, что стоит о нем узнать, умещается в нескольких словах. Скажи кто-нибудь их мне тому, беззаботно прожигавшему жизнь, я бы просто не понял. Не поймете и вы, так что я их скажу позже. Да и не главный он в этом рассказе, смотритель. Главный в этом рассказе я. Так уж вышло, я этого не хотел.
Странно все это объяснять никому внизу и в голову бы не пришла такая мысль: рассказывать о городе, в котором ты живешь. Зачем? Ведь все и так знают и о городе, и о городской жизни. Уже в ласпях, куда водили нас, едва научившихся говорить, недалекие, чтобы мы не мешали их тяжкой работе, нам объясняли, что нет городов, кроме нашего. Об этом говорили нам, только вышедшим в мир, глубоко пережившие, не способные уже к чему-то большему, кроме как присматривать за нами, севастопольцы. Поживее было в артеках туда мы поступали, покрупнев и окрепнув в ласпях: там пожившие и люди с жильцой учили нас жизни и знаниям, рассказывали о былом нашего мира, но мы уже и сами начинали соображать, собственными головами. К тому же в артеках мы не только кучковались в тесных комнатах, внимая скучным речам, но иногда отправлялись гурьбой к самым важным местам города. Линии возврата со всех сторон Севастополя убеждали в том, что наш город единственный, крепче любых разговоров. Да и вправду, о чем говорить еще, когда несколько раз пройдешь линию туда и обратно: все ведь понятно, все очевидно.
Но после всего, что случилось со мной и о чем будет эта история, сложно молчать. Я знаю теперь: есть что-то еще. Что за место, куда я попал, мне лишь предстоит выяснить. Но сначала нужно ответить: откуда я? У вас ведь всегда так спрашивают Я бы вернулся в свой город, но дороги туда нет, или просто о ней не знаю; скучаю по своему городу, и с той самой поры, как меня разлучили с ним, нет слаще слова, чем его имя, означавшее с тех самых пор, как я впервые открыл глаза, мир.
Я из Севастополя. Единственного города в мире.
Пустырь
В компании нас было пятеро. Нет, как это со всеми бывает, конечно, к нам прибивались и новые люди знакомились с кем-то, общались. Но почему-то их хватало ненадолго возвращались к своим огородам, придумывали что-то: мол, потом, заняты; а сами вновь садились на крыльце смотреть в бесконечное небо. Я не осуждал их у каждого свой интерес. Но вот они те, кто не желал ничего, кроме тихой жизни, не тревожил себя впечатлениями, никогда не бывал у моря и не гулял возле Башни, не проходил возвратную линию, не катался, в конце концов, ни на чем, кроме троллейбусов и скучной нашей ветки метрополитена, протянутой в точности под Широкоморским шоссе У них и не было мысли о том, что они теряют что-то в жизни или попросту не видят. Многие смотрели на нас косо, когда мы возвращались уставшие с прогулки небольшого городского приключения, заряженные друг другом, неизвестными им впечатлениями, пропитанные воздухом городских границ
Опять катались? слышал я усталый, но беззлобный вопрос что от своих недалеких, что от соседей и знакомых. Бывало, я им рассказывал, спеша, давясь от удовольствия, жестикулируя, о том, как прекрасен наш город в его отдаленных краях, о маяке и лодках, о том, как чист и опьяняющ воздух, когда ты мчишь на скорости к краю света, и мелькают чужие дома, подземные переходы, светофоры, а ты летишь Как замечательны друзья мои, как трепетно и жадно впитывают они данный нам всем общий мир, как любят его и друг друга Но случилось так, что усталость поселилась и во мне. Я смотрел в их глаза и понимал, какой их устроит ответ: молчаливое согласие, кивок.
Ну типа того, произносил я.
Когда же вы успокоитесь? говорили каждому из нас. Что же вам не сидится, в небо не смотрится?
Мы были другими и понимали это, но почему так получилось, я никогда не знал. Нас нашлось немного на этот огромный город, мы старались держаться вместе. Мы не были против кого-то, мы были отдельно. Я знал, что где-то есть еще компании такие же, как мы. Но мы не объединялись, ведь мы хотели лишь дружить и наслаждаться жизнью, а не давать кому-то отпор, не доказывать что-то.
«Без жильцы в голове, что с них взять», иногда говорили про нас. Но мне не казалось, что дело в этом. Да, в таких компашках типа нашей собирались молодые. Ну, иногда молодые с жильцой; людей других возрастов, столь же беспечных хотя почему беспечных? просто любивших беспечный отдых, я, откровенно говоря, не встречал. Но ведь и молодые редко понимали нас. Труд во дворах и небосмотры все, что у них было. И все, что им было нужно. Ну и пожарить мясца иногда: свинок да курочек разводило у нас большинство, если не весь город. Они были и у нас, конечно. Но я, например, больше любил цветы.
Мне вообще хотелось романтики. Самой простой: прокатиться до конца шоссе или съездить к морю, полежать, искупнуться, доплыть до линии возврата на спор: кто первый. Вообще, я быстрее всех плавал мы все умели с детства, но я наловчился: хотелось быть первым всегда, в любом деле. Мне было важно побеждать. В чем я еще мог побеждать? Помню, это было так смешно всегда: плывешь, и ребята сзади тебя пыхтят, догоняют и вдруг начинают плыть навстречу Ты оборачиваешься а сзади никого. Все, можно расслабиться: линия пройдена, ты победил, парень!
То ли дело на шоссе. Несешься по бесконечной дороге, и где-то над тобою небо, а ты счастлив оттого, что ты это ты, что все это есть, что рядом с тобой друзья, что жизнь жизнь торжествует в каждом глотке воздуха, в каждом взмахе руки И вот кончаются дома, ты пролетаешь спуск в последнюю станцию метро а вдоль шоссе они чуть ли не на каждом перекрестке и гигантская растяжка над дорогой:
ЗАКРЫТЫЙ ГОРОД СЕВАСТОПОЛЬ
остается за спиной. Я никогда не понимал, почему наш город закрытый? Город-гигант, раскинувшийся гордо на ровной и плоской земле. Закрытый от чего? Быть может, от таких, как мы? А может быть, от понимания какой он есть на самом деле, зачем он И зачем в нем мы все. Троллейбусные провода сворачивали в обе стороны от дороги, чтоб расползаться, разветвляться по одинаковым улочкам, связывать своей сетью одинаковые дома и нет, не одинаковые, конечно, но столь похожие жизни.