И тут я услышал то, чего не ожидал услышать никогда. В разговор вступила мама она встала и подошла ко мне.
Нет, есть другие новости, сказала она. Тебя приглашают в Башню.
Сидевшие позади нее встали и зааплодировали и аплодисменты подхватили все до единого, кто присутствовал в моем дворе. На лице мамы блеснула слеза. Ее лицо было печальным и торжественным. Так же выглядели и остальные.
Мы хотели сказать тебе, но ты все спишь и спишь.
Но откуда вы знаете?
Сорока на хвосте принесла, пожала плечами мама.
Ну да, как я мог забыть о севастопольском почтамте! Он же единственная служба, которая могла иметь связь с Башней; по крайней мере, высоченный забор, за которым та укрылась от остального города, не мог быть для нее помехой. Сороки приносили приглашения оттуда, но посылать что-то в саму Башню было бессмысленно из нее никогда не приходило ответов, да и разумных вопросов к ней не находилось. Потому севастопольский почтамт работал преимущественно «по низам».
Тебе надо идти, твердо сказала мама. Собираться.
Конечно. Меня затрясло, словно внутри произрастали, как в плодородной земле, тысячи свежих семян, расправлялись и крепли молодые побеги неизвестных дивных растений стебельки новой жизни. Я готов был взорваться, лопнуть от нахлынувшего чувства. И лишь где-то внутри, в черной глубине этой почвы, прокладывал свои подземные ходы слепой страх страх перед неизвестностью того, что теперь меня ожидало.
Конечно, надо идти, зашептал я, заговорил все быстрее и громче, как заклинание: Конечно, пойду, конечно, пойду, мама.
Я подпрыгнул и взвизгнул от радости, а потом обнял маму и приподнял ее над землей. Какая же она была тоненькая, легкая, будто пушинка! Меня становилось больше в городе, ее меньше. Она исчезала, таяла. Когда-нибудь будет иначе, все когда-нибудь будет иначе Думал ли я в тот момент, что больше ее не увижу?
Нет, не думал.
Знаю, мам, ты, конечно, не любишь, тараторил я, не принимаешь то, что я не сижу тут с вами, что по вечерам не смотрю, да и огород ну какой из меня огородник? Что скучно, скучно, главное вот это скучно. Не обижайся, мама. Я люблю тебя. Люблю вас всех. Люблю весь мир наш славный город Севастополь! Но что поделаешь, если я хочу большего? Большего, чем возможно в этом городе?
Помни, сын, я всегда говорила тебе: в этом городе есть все для счастья. Но это для нас, у тебя, знать, другая судьба спокойно сказала мама. Ты получил большее, тебя признали достойным. Что еще может быть большим здесь? Мы гордимся тобой, сынок. Сколько в этом городе людей, а выбрали только вас!
Вас? удивился я.
Вас, вас, недовольно сказал папа. Тебя и дружка твоего. Известковолицего, он ухмыльнулся. Инкермана папа никогда не любил, считая изнеженным шалопаем, совсем не похожим на то, как должен был выглядеть, по его мнению, «нормальный парень». И девок гулящих ваших.
Феодосию? ахнул я.
Ну И ее тоже. Вы лучшие люди города, не зря артеки кончали, развел он руками. Я вот думаю: что-то в нашем городе пошло не так. Мы стали забывать, что по-настоящему
Ну хватит, цыкнула на него мама.
Эти, из Башни, не должны диктовать нам
За спиной у папы поднялся шум: соседи подключились к обсуждению, перешептывались между собой.
Хватит же! гаркнула мама. И тогда папа махнул рукой.
Ладно, сказал он. Сдаюсь. Лучший так лучший. Прощаться не стану. И он ушел в дом. Скоро из-за стен послышался треск, шум, стук: папа как ни в чем не бывало продолжал ремонт еще одно бесконечное увлечение севастопольцев. Соседи начали расходиться. Я стоял и не знал, что сказать. Эйфория прошла, наступило замешательство.
А они ну, друзья мои, знают?
Я думаю, они уже все в сборе, сказала мама. Понимаю, ты привык не торопиться. Вот только это, кажется, совсем не тот случай.
Да я немедленно пойду! воскликнул я. Нет, это фантастика! Ну надо же.
Вас ждут возле маяка, прошептала мама, доставая платок. Туда подойдет лодка.
Я побежал за машиной!
Только возле самой калитки я, дурья башка, сообразил: мама. В этом одном слове, собственно, было все. И то, что было, и то, что будет. И то, что всегда есть.
Но только в тот миг я мог протянуть руки и дотронуться до нее. И миг этот таял, дробился, ложился, как пыль, на полку воспоминаний. А я еще находился в нем.
Мама, я сказал все, что думал.
Она расплакалась, и я не хотел этого. Не хотел, чтобы это легло на полку. Не много ли я не хотел?
Мы теперь будем смотреть в небо, только и выдавила она из себя. Дольше. Гораздо дольше обычного.
Мне было нечего ответить, и я ждал, пока она выговорится. Но мама, видимо, тоже не хотела много говорить.
Мы будем скучать. И папа будет. Это он так Да знаешь, весь Севастополь будет скучать по тебе!
Помню, заметил, как быстро высохли глаза матери; а ведь она так и не поднесла к лицу платок. Я удивленно вскинул брови, поняв, о чем были ее последние слова, и, будто выпуская из себя весь воздух, как из того мяча, что мне больше не пригодится, выдохнул:
А разве Башня это не Севастополь?
Прибытие
Она дважды энергично хлопнула в ладоши и широко раскрыла рот, готовясь продолжить поставленную речь.
Видите ли, ребята, в чем дело. Вы все приглашены в это место, которое называли Башней. Я бы сказала, что вам оказана высокая честь, на вас возложены большие надежды. Но обойдусь без пафоса.
Мы находились в дивном зале с небольшой квадратной площадкой пола, в который были вмонтированы пять кресел в ряд и стойка с микрофоном напротив, и высоченными стенами, уходящими настолько высоко, что страшно было смотреть на них снизу: кружилась голова. Стены казались живыми, хотя, разумеется, это была лишь иллюзия: за их прозрачной толстой оболочкой сиял ярко-желтый камень. Под разным углом зрения он казался то темнее, то светлее; с кресла, в котором я сидел, вообще казалось, что камень плавится и стекает нескончаемой жижей сверху вниз. Я долго смотрел, завороженный, как только попал сюда, и встречавшей нас милой женщине даже пришлось слегка подтолкнуть меня.
Меня зовут Ялта. Она протянула мне руку и, когда я запоздало догадался, что ее надо пожать, уже убрала. Инкер так и вовсе прошагал мимо, насвистывая. Я введу вас в курс дела.
В зале все казалось крохотным верно, на то и рассчитано, понял я: узри, маленький человек, все величие места, в котором ты оказался. Я испытывал двойственные чувства: величие мне нравилось, необходимость чувствовать себя маленьким нет. Хотя оба ощущения находились друг от друга в прямой зависимости, питали одно другое, перетекали и смешивались наверное, в такую же лаву, как та, что я видел в стене.
Введите нас в курс дела, почему мы так долго и странно сюда добирались? возмутилась наглая Евпатория. Что, с вашими-то ресурсами, и нет возможности все сделать как-то посолидней? Тем более для дорогих гостей.
Ялта, казалось, не сдерживала гнев просто не испытывала его. Я вообще не смог бы представить эту женщину гневающейся: крупная, улыбчивая, с большими красивыми губами и черными вьющимися волосами, в которые были вплетены странные блестящие пятиконечники, она осознавала собственную красоту и понимала: любая бестолковая суета, а гнев, конечно, суетою и являлся, ее не украсит. Увы, но Евпатория, моя подруга, была далека от этой простой, казалось бы, истины.
Хотя в главном я с ней был согласен: нас вез на раздолбанной лодке странный лысый человек, близкий к категории поживших, и всю дорогу только громко кашлял, но ничего не говорил. Я опасался, как бы его корытце не перевернулось в дороге. Увы, даже если легенда о «втором метро», ведущем в Башню, и была правдой, им все равно не пользовались. Под конец пути мы направились к низкому гроту, и наша компания заволновалась уж не обман ли все это, не розыгрыш? Тогда лысый проводник осклабился и сказал свои первые и единственные слова: