Рассуждая примерно так, я отвлекся от происходящего в приморской хмаре. Но вскоре вспомнил об этом источнике подползающего сплина и счел так: взгляну ещё разок туда напоследок И всё! Затем сломаю все ручки и карандаши! Разобью монитор! И больше никогда ни видений, ни шепчущих строчек Опадающих на светлые листы, как черный снег Всё! Я буду нормален и толстокож как все!
I
Но вы должны понять Нет, вернее, узнать! в чем тут дело. Я, трижды проклятие, унылый человек. Одинокий. Смешной. Неуважаемый. Муторно сознавать такое, а тем более признаваться. Да плевать! Я и сам не люблю вас. На это тысячи справедливых причин. Но я не сумасшедший! Не сумасшедший! Всё, что я скажу правда! Раздетая истина! Костистое разоблачение!
Моя смерть за дверью. А напротив, у изголовья, тоска. И скука А потому я бормочу горько-горько
Я поклялся себе сие сочинение последнее.
Это кровь и позор, смешанные и размазанные по пульсирующему экрану далекого двадцатого века. Старая престарая электронная машина. По которой сползали тени тираннозавров.
Я нашел эту развалину случайно. Здоровенная голова монитора и толстенный носитель жестких дисков. Нелепый увесистый карлик на половину письменного стола. Вся эта забытая технология прошлого обнаружилась рядышком с обширным пылесосом. Запертые в чулане, эти пышки смотрелись трогательно. Я бы не тронул не одну из них, но
Я слишком извращен. Склонен к странностям. И быстро приобретаю идеи фикс.
Моё повествование сумбурно. Я всегда схожу с основной тропинки и запутываюсь в кустах второстепенного и деталях. Они, как волчья ягода, отравляют мой детский ум О чем же я хотел написать? Черт знает уже
Я никто, но про это я уже говорил. Я таскаюсь по миру Волочусь и ношусь Мне нет места Мне нет покоя
Я понимаю, что такое, как я, нравится не может. Располневший пятидесятилетний дармоед. Лентяй. Неумеха. Бездельник. Угрюмый домосед. Со мной скучно, даже мне самому. Но я сумасшедше обожаю фемин. Любого возраста. Я всеяден.
Я всё время придуривался недотрогой. Но дрочил с юности дико. Потому, что испорченный своими пуританскими опекунами, сторонился всего женского. Меня до сих пор испепеляет зависть к моему наперснику. Десятиклассник, этот сученыш, мой кореш, долбил не только малолеток и одноклассниц, но залез и на училку. О, боги! Та была истинной Афродитой! С безумной сиснёй. Ножки личико талия Он ей всунул! О! Сука! И она фабнула у него за щеку, до самой глотки, и не раз!
Я зверел, слушая его смакования. И грохнул по нему кувалдой ярости, не дав источиться откровению до конца. Я бил его до крови, до обморока. Мой счастливый соперник утратил равновесие быстро. Развалился во дворе школы у новенькой скамейки. Пытался приподнять удивленную голову, и страстно хватал окровавленным ртом воздух. Я же стоял и рыдал над ним. Меня изъедала кислотная зависть. Меня истязала ревность.
Через пять минут я уже шел к ней. К этой шлюхе. К педагогине моего сердца и моего члена!
Её муж моряк. По шесть месяцев вне дома. Я понимал её слабость, её одинокость. Я сочувствовал ей. Но только не с тем долбаком, с моим приятелем. Ни перед кем из этого питомника малолетних онанистов она не должна разводить свои ляжки. На это только у меня право. Почему я так решил, не знаю. Но я чувствовал именно так. Уверенно и безапелляционно.
Она проживала на пятом этаже в недавно отстроенной пятиэтажке. Ещё пахло стройкой, свежей краской. Я вскочил наверх за секунду. Сдерживая эмоции, нажал на кнопку звонка. Я изумился, когда она открыла дверь. Оказывается, весь путь я шуровал машинально. Без определенного намерения. Почти уверен, что я даже и не предполагал заходить к ней. Но теперь я торчал перед фактом. Удивленный. Растерянный. А момент требовал немедленных действий или хотя бы слов.