Вот пришёл мой черёд уходить. Я лежу на смертном одре, и не боюсь смерти. Дай бог любому прожить такую светлую и насыщенную, как молоко, жизнь. Дай бог любому быть таким же счастливым и умирать в окружении таких прекрасных, таких любящих и любимых родных людей. Да, я делаю им больно своей смертью, но я знаю, они переживут, они слишком полны жизни, полноценны и здоровы, чтоб не пережить. Ещё немного и я дожил бы до правнуков. Моя внучка уже беременна. Плачет у моей постели. Не плачь, моя дорогая, тебе нельзя волноваться, посмотри, я спокоен и даже радостен, мне не о чем грустить. И тут она перестаёт плакать, в её взгляде появляется удивление и сосредоточенность, будто она не понимает что происходит, но уже чем-то обеспокоена. «Что случилось, дорогая, ты себя неважно чувствуешь?» Она, тяжело дыша, медленно опускается на пол, её лицо искажается, и она начинает кричать, пронзительно, всё громче. Господи, у неё начались схватки, все забегали, засуетились, стали звать прислугу, мне кажется, даже моя смерть отступила на время. «Положите её на диван, поднимите её скорее», «несите теплую воду, скорее воду», «говорил же я тебе, не волнуйся, тебе нельзя волноваться». Тем временем схватки продолжаются, как-то слишком быстро, только успели положить роженицу на диван, уже и воды отошли, и вот появляется головка, нянька, исполнявшая роль повивальной бабки, вскрикивает и отскакивает. Но в ней и нет необходимости. Волосатое существо с ладонями обезьяны и головой кабана само высовывает руки, и, ехидно улыбаясь, помогает себе выбраться на свет. Кто-то в шоке хрипит, не в силах даже закричать, кто-то лежит без сознания, кто-то, как слепой, ищет выход из комнаты, натыкаясь на все предметы, кто-то просто заворожено смотрит, не в силах пошевельнуться. Тут мой сын поворачивается ко мне со странным выражением, будто хочет сказать: сюрпри-и-и-из, его лицо расплывается в улыбке и изо рта высовывается огромный, извивающийся, как змея, полуметровый язык, которым он, глядя на меня, поигрывает с грязно-эротичным подтекстом, да ещё подмигивает. Окровавленная внучка срывает с себя остатки одежды, с лёгкостью, невозможной сразу после родов, виляя бёдрами, подходит к моей постели, становится возле меня на колени, подпирает голову ладонями так, что её грудь оказывается прям возле моего лица и, вздыхая, произносит: «Ну что, дедушка?» Я понимаю по голосу, что она теперь не моя внучка, с ней тоже что-то произошло. Подходит её младший семилетний брат с молотком и с невозмутимым видом с размаху бьет меня молотком по голове. Сестра даже не отстраняется, так и остаётся сидеть, подперев голову руками, моя кровь и мозги брызгают на её лицо и грудь.
Я оглядываюсь. Я нахожусь в каком-то узком пространстве из ходов и полостей, будто внутри гигантской губки. Вокруг меня они, они будто специально выглядят так, чтоб было не просто страшно, чтоб было изощрённо и извращённо жутко, чтоб сходить с ума от одного только их вида, чтоб, раз увидев, вскакивать потом всю жизнь от ночных кошмаров, это безумное сочетание животных и человеческих форм, эти сюрреалистичные улыбки на мордах, это не ужасы, это психически нездоровая карикатура на ужасы, и это особенно страшно. Тут я, каким-то внутренним чувством, может подсознательно уловленными чертами их морд, может по их движениям или просто непосредственным знанием понимаю, кому из моих близких соответствует каждое из существ, я вижу, что эти существа это и есть те мои родные и близкие, кто сопровождали меня всю жизнь. Они произносят мои слова, те, которые я произносил в самые важные моменты моей жизни и обращал, получается, к ним, и тупо ржут. Когда шок проходит, начинается животный ужас. Я сиплю, не в силах закричать, а их морды наливаются удовлетворением. Им явно хорошо, и они расходятся ещё больше. На моих глазах то один из них, то другой, превращаются, кто в мою мать, кто в жену, кто в сына, и разыгрывают, пошло остря, ржа и издеваясь, сцены из моего прошлого. Эти сцены отходят постепенно от своего сюжета и превращаются в кровавое побоище, в котором мой маленький внук тычет в меня отрубленной, гниющей, но продолжающей ухмыляться с высунутым языком головой моей любимой жены в возрасте нашей молодости, потом мой сын срывает одежды с обезглавленного тела моей разлагающейся жены, тело при этом оживает, и они, громко стоная от страсти, совершают передо мной сексуальный акт. Выдумки существ неисчерпаемы. Я наконец устаю от безумия и шока, впадая в какую-то прострацию, продолжая тихо хрипеть. Существа немного теряют свой пыл, видимо, наигравшись, и превращаются в тени. В моём истощённом рассудке роятся какие-то то ли мысли, то ли образы, кажется, я мысленно продолжаю обессилено стонать. Мой разум враг мой, почти любая внутренняя активность моего рассудка или моей души приводят меня почти в состояние агонии. Тут я начинаю слышать голоса. Теперь эти существа внутри меня. Они слышат каждую мою мысль, ощущают каждое моё чувство, даже малейшее душевное движение не ускользает от них. Жалость к себе, возникшая во мне, подхватилась ими и с гоготом, пошло кривляясь, юродствуя и паясничая, пошла в разнос, была нравственно разорвана на куски. Настала очередь для остальных процессов, происходящих в моём сознании и в моей душе, любая мысль о себе, представляю ли я себя сильным или слабым, человеком или недочеловеком, грешным или праведным, несчастным или смерившимся, уродуется ими в самых непредставимых формах, камня на камне не остаётся ни от одной мысли, ни от одного чувства, даже ни от одного элемента самоидентификации. На огне опошления, опускания, изгаживания, публичного растаптывания сжигается всё, абсолютно всё, что есть во мне. Грязная свора внутри меня ждёт: ну-ка, эть, чего ещё выдаст? Абсолютные специалисты по всем формам извращений, уничижений, юродств и грязного абсурда, ничего не помогает от них, даже если сам решишь отречься от всего, что в тебе есть, само это желание будет изничтожено, как и всё остальное. Даже внутренне безмолвие достаточный материал для его распятия, унижения и самых бессмысленных, самых низких опусканий. Им не подсунешь подставную мысль, они всё видят, от них со страхом не спрячешь хотя бы самое святое, самое малое и безобидное, пытаясь не думать об этом, они были свидетелями моей жизни, с первых её дней, это они всё устроили, и они знают всё. Так продолжается долго. Бесконечно долго. Наконец, ничего не остаётся от моей человеческой природы, ничего меня больше не трогает, исчезла сама моя человеческая форма, уничтожено всё, что могло быть уничтожено. Во мне воцаряется глубокое безмолвие. Голоса стихают.
Меня оставили, по-видимому, ненадолго одного. Впрочем, и сейчас, наверное, они слышат меня. Моя память начинает проясняться. Я вспоминаю, что таких подставных жизней уже было бессчетное количество. Вспоминаю, что им нужно от меня. Они питаются моей болью. Когда-то они пытали меня физически, но видимо, больше их удовлетворяет боль душевная. Одно время они погружали меня в вымышленную жизнь и пытались выколотить из меня энергию страдания прям там, разыгрывая ужасы смертей, убийств, самоубийств, пыток, сумасшествий, мучительных голодных смертей, чудовищных предательств, трансформаций и даже пожираний моими любимыми людьми друг друга. Каждый раз выдумки их были так изощрённо чудовищны, что я практически сходил с ума, и на этом очередная игра заканчивалась. Теперь они перешли к другой стратегии: подстроить всю жизнь целиком от начала до конца, а потом изничтожить её на корню, минуту за минутой, не оставить ничего из того, что сформировало моё «я», мою человеческую личность, ничего из того, что только могло быть для меня важно, свято или дорого. Это похоже на медленное перемалывание между гигантскими металлическими шестерёнками, когда тело ещё живёт, а конечность, включая кости, уже превращается в фарш, потом другая конечность, туловище, грудь, а разум всё живёт и не имеет спасительной способности упасть в обморок от болевого шока, только глаза вылезают из орбит и лопаются сосуды в мозгу от боли. И так повторяется раз за разом. Я вспоминаю бесчисленные вариации своих вымышленных ими земных жизней. Я чувствую, что где-то там, на земле, оставшейся в иных мирах, когда-то бесконечно давно, в давно ушедших эпохах и была первопричина, начало и суть всего. Но какая же жизнь моя настоящая? Я не знаю, я уже ничего не знаю, не могу знать. Любое знание может быть их очередной внушенной уловкой.