И далёкие, настолько далёкие, что будто как не с ним вовсе произошедшие, события, о которых за суматохой повседневности позабыл уже, начали одно за другим всплывать в его памяти, смутными видениями прошлого
* * *
Непривычно ранняя весна в этих заграницах: март едва-едва начался, а уж снег весь потаял. По ночам правда лёгкий морозец ещё прихватывает, но днём ростепель. Да, собственно говоря, всё в стороне той чужеземной другое какое-то, чудное даже небо тамошнее с нашим по цвету несхоже. Но оно, конечно, дело понятное поскольку нигде, окромя деревни своей, Архипу прежде бывать не доводилось. Потому в диковинку ему: и горы лесом поросшие, что Карпатами зовутся; и реки безмерно широкие, то же Дунай, к примеру, взять; и равнины, множеством каналов изрезанные Ну, и народ: что румыны, что венгры (последних ещё мадьярами иногда кличут) вроде ни чего особенного, люди как люди, но, однако, другие они, на цыган чем-то похожи. И язык у них непонятный совсем (на тарабарщине какой-то говорят, ничего не разобрать), и селения не такие как у нас, и уклад жизни иной Удивительно Архипу всё это а ведь если б не война, навряд ли он в тех краях оказался бы.
Да война. Одна на всех, да всем разная. На передовой, откуда, почти не умолкая, доносится гулкое эхо канонады, где сотрясается взбудораженная разрывами земля и дрожит пронзённый множеством выстрелов воздух; где залпами и поодиночке бьют орудия артиллерийских батарей; где, поднимая траками мягкий чернозём, движутся вперёд танки, и, выбравшись из своих окопов, идёт за ними в атаку пехота, там есть место всему: и страху с болью и злобе с яростью и подвигу А вот у Архипа, ездового кабельно-шестовой роты, война как работа трудная и каждодневная. Нет, и ему под обстрелами да под бомбёжками бывать приходилось (та, надо признать, жуть), но тем не менее с «передком» не сравнить.
Для Архипа вся его служба это, прежде всего, дороги. Иной раз широкие, но чаще узкие; редко когда с покрытием, в основном просто грунтовки; почти все разбитые да искорёженные; располосованные глубокими колеями, наполненными дождевой жижей. Вот какие они дороги фронтовые, по таким с ветерком уж точно не прокатишься. А иной раз дорог и в помине нет одно направление только. Но как бы то ни было есть приказ, а значит нужно ехать. Потому и колесит, поспешая за тянущимися линиями «шестовок», Архипова повозка гружёная длиннющими шестами с изоляторами, увесистыми катушками кабеля и прочим, подчас не совсем понятным ему, оборудованием для связи. День за днём мерят бесконечные вёрсты, стиснутые железными шинами, деревянные колёса, то увиливая от бесчисленных колдобин, то увязая по ступицу в грязевом месиве распутицы, то проскальзывая по слюдяной корке наледи.
В таком деле весь расчёт и надёжа на честного трудягу и главного помощника человека лошадь. У Архипа это был, вверенный ему, конь Магнит: немолодой уже, послушный и старательный мерин. В полном согласии друг с дружкой шла у них работа. Непритязательный и отрешённо спокойный Магнит был подстать своему хозяину. А Архип, добродушно заботясь о своём единственном «подчинённом», понапрасну не понукал его, не бранил, и никогда не вымещал на нём свои обиды, как обычно другие делают. Кто коню кличку такую своеобразную дал ни кто и не помнил теперь. Известно лишь было, что к прибытию Архипа в роту Магнит числился в ней не первый год, и в службе, как по началу казалось, понимал побольше своего нового хозяина.
Сложно как-то Архипу служба солдатская давалась все эти манеры да порядки армейские. У иных, вон как ладно получается (даже с шиком особым), а у него нет. И не сказать, чтоб глуп иль нерадив он был нет. Только уж больно кроткий совсем робкий. Да к тому же, по простодушной наивности своей, всякому слову доверчив. Вроде и плохого в том ничего нет, но простота такая чрезмерная зачастую с неуверенностью и растерянностью дружит. Вот и у Архипа так А над таким кто угодно власть возьмёт, а потом ещё и дураком выставит (ибо главный всегда себя умней других считает).
Оно и в деревне, где рос Архип, все парни бойчей его были. Не то что бы удальцы-молодцы какие-то особые, нет обыкновенные ребята а всё ж пошустрей его, похватче. И покуривали, и выпивали, и по девкам бегали (как иначе-то). Архип же, по скромности и застенчивости своей, сторонился всего этого: и компаний разгульных (ни к табаку, ни к вину пристрастья не имея), и девчат (хотя они, если честно, из-за росточка его низенького да вида щупленького, сами на него внимания не обращали). Ему более по душе приходились покой уединения и умиротворяющее созерцание природы.
Каждому, кто видеть способен, отрадна красота родного края а иным, таким как Архип, особенно. Залюбуется он, бывало: сколько ж радости в ярких красках весеннего утра, сколько восторга в просторе летнего дня, сколько очарования в тишине осеннего вечера и сколько чудесной благодати в густой синеве звёздной зимней ночи! Ведь ни одним мудрёным расчётом не вычислить всё это великолепие, ни на каком безмене не взвесить, и нет такого приспособления, которым измерить было бы можно Да и выразить в полной мере, хоть словами, хоть ещё чем, едва ли получится.
Мила Архипу краса родных мест, несмотря на обыденность повседневную как-никак не в городе он рос, а в деревне; не у станка на заводе трудился, а в поле. Сызмальства, сначала подпаском, потом пастухом, гонял от зари до зари по лугам колхозное стадо. Ранёхонько по утру, когда солнце, ещё не выбравшись из-за дали горизонта, только-только начинает разгонять ночной мрак, выходят из загона, вальяжно покачиваясь с боку на бок, коровы. Потолкавшись немного у изгороди, начинают неспешно брести много раз хоженым путём к выпасу, под сиплые окрики полусонных пастухов и звучные щелчки их неимоверно длиннющих плёток. Проходит час, другой и солнечный диск, оторвавшись от кромки темнеющего вдалеке леса, начинает ползти всё выше и выше по светлеющему небосводу. Сырость и прохлада предрассветья сменяются мягким теплом зачинающегося дня, предполагающего быть, по всей видимости, погожим и жарким. Из бесконечно высокой синевы неба льётся радостно яркий свет на зелень полей, взволнованную лёгким ветерком. Мало-помалу начинает припекать, и время медленно, но верно близится к знойному полудню поры гнать коров на дойку. Тогда у пастухов обед. Ну, а после всю оставшуюся часть дня будут они водить с места на место по пастбищу стадо мирно щиплющих траву бурёнок, угадывая по солнцу: сколько до вечерней зорьки осталось потому, как именно по закату, определяется завершение пастушьей работы А на следующий день по новой. Так и в поговорке подмечено: «Солнце восходит пастух с ума сходит, солнце садится пастух веселится».