Прочитанное не шло в голову. Собаки выли. Сосед слева, чтобы заглушить собачью тоску или свой страх, внезапно пропел грубым голосом:
Внезапный грохот оборвал разом собачью и людскую песню. Прежде чем погас свет, Промов успел отметить положение стрелок на циферблате минула четверть часа за полночь.
Борис опустил ноги с койки и не почувствовал их. Он не чувствовал ног, опоры под ступнями, не чувствовал пола. Грохот все еще длился. Лопались и со звоном вылетали стекла, на голову пластами сыпалась штукатурка, трещали доски на потолке
Дрожь утихла, Промов снова почувствовал свои ноги. Он подхватился, выскочил на улицу в трусах и майке, даже шлепанцев не искал.
На улице светопреставление. Земля уже не гудела, но запоздало падали печные трубы, гремела кровельная жесть. Из распахнутых окон повсюду доносились вопли и крики, куда там собачьему вою до этого людского концерта! Народ толпами выбегал на улицу. Медленно и уныло валились стены ветхих сараев и домишек, в воздухе повисло плотное облако пыли. Горы все еще шумели, откликаясь обвалами и камнепадом, хотя люди и не слышали их. Вопили раненые, порезанные стеклами, придавленные потолочными матицами. Истеричные крики то ли сумасшедших, то ли насмерть испуганных людей:
Англичане напали! Эскадра бьет по городу! Из главных калибров садит!
Проклятый Керзон!
Совсем рядом прогремел выстрел. Вытирая ладонями слезящиеся от пыли глаза, Промов разглядел пожилого мужчину на высоких порожках. Одна штанина его бязевых кальсон была пуста, в подмышки упиралась пара костылей. Инвалид разряжал охотничий дробовик в темное небо и следом посылал проклятия:
Я тебе не поддамся, Керзон! Все еропланы свалю! Всю дирижаблю лопну!
И тут Промов вспомнил о своих недавних спутницах и хотел было в горячке вернуться в жилище, но его перехватили чьи-то крепкие руки, толкнули в сторону и отвесили тумака. Промов выбежал со двора, помчался босиком вдоль улицы. Он натыкался на собак, сбитых бедой в стаи, они все так же доверчиво жались к людям и жалобно скулили. Людей раздражали их бестолковые метания, и собак пинали в горячке всеобщей беготни.
Разгоравшийся пожар было видно издалека. Промов сразу определил горит квартира девчонок, точнее, тот самый дом, где они поселились. Помимо собачьих свор толпились на улицах выбежавшие люди, боялись возвращаться в скрипевшие и ходившие ходуном дома. Уличный мрак разгоняло пламя, огонь внутри дома расходился, креп. В окне с вылетевшими стеклами полыхала штора и плавилась зеленая герань.
Раздался женский вопль:
Сколько раз просила не готовьте по ночам! Кто керосинку не выключил?!
Отбивался молодой мужчина:
Может, это от электричества загорелось, поди узнай теперь! Да и не важно уже
На Промова налетела фигура в ночнушке волосы растрепанные, глаза безумные, лицо искажено страхом:
Боря! Она наверху осталась! Спаси!..
Промов с трудом узнал Ольгу:
Ксеня там?!
Там! Я думала, она выбежала, но ее на улице нет! Она там! Там!
Промов очертя голову кинулся ко входу, тут его тоже задержали, он рванулся, треснула на плечах майка и осыпалась под ноги рваньем, в лицо ударило жаром, нестерпимо перехватило дыхание от едкого дыма. Сзади настигли, ухватили за руки, потащили наружу.
Нарастая, катился по улице бой пожарного колокола. Брандмайор на ходу выпрыгнул из подлетевшего автомобиля и едва стал на землю обеими ногами, надолго задумался, видимо, оценивая обстановку. Много позже, вспоминая о тех событиях, Борис понял, что пауза начальника пожарных была не больше десятка секунд, но всем окружающим, и Промову в том числе, эта пауза в алом зареве огня, в треске сгораемого дерева, в топоте и беготне спасавшихся людей показалась бесконечно долгой. Не зря налетели на брандмайора сразу несколько женщин:
Вы же ничего не делаете! Делайте же хоть что-нибудь! Спасайте же скорее!
В словах главного пожарного, как и в его обстоятельных движениях, не было суеты:
Дамочка! Успокойте нервы! Не мешайте работать! И к своим топорникам: Болотный! Лестницу на второй этаж! Рубите балконы, с них пламя на крышу скачет! Кравчук с Иванычем крышу разбирать!
Глядя на брандмайора в ту ночь, Промов убедился, что действовать скоро это выполнять четкие движения с минимальным промежутком времени между ними. А все остальное глупая суета.
5
С первых секунд, едва капитан Воронин взошел на палубу «Челюскина», в нем поселилась уверенность этот корабль вести ему. Он определенно не мог даже догадываться, что штатного капитана затянут в Копенгагене бумажно-финансовые дела. Он не мог знать, по какой причине Биезайс не поспеет в Мурманск, но каждой частичкой своего тела чувствовал, как пароход шепчет ему: «Я твой», так шепчет милому избраннику любовница, сбежавшая от пьяного мужа в первую брачную ночь.
Увы, любовь парохода к Воронину не была взаимной. Владимир Иванович до самого Копенгагена изучал судно и отписывал Шмидту все новые бумаги: корпус парохода недостаточно усилен, имеет обычную форму, это не ледокол, у настоящего ледокола корпус яйцевидной формы, при сжатии льдами его выталкивает на поверхность. Нос корабля не ледокольный, стенки прямые.
Шмидт бумагомарательством не занимался, прибегая в каюту Воронина, торопливо давал отповедь:
Владимир Иванович, вы же лучше меня знаете, что «Челюскин» не будет в одиночестве, ему и не надо быть ледоколом, всю работу за него проделает «Красин».
Воронин с нажимом отвечал:
У него чудовищная ширина! Пароходом будет сложно управлять и лавировать в проторенной «Красиным» колее.
Вот, Владимир Иванович! Одна голова хорошо, а две лучше! Там, где не справится Биезайс, придете на помощь вы.
Каким образом, Отто Юльевич? Подойду к капитану и попрошу порулить? Я ведь обычный пассажир, всего лишь сторонний наблюдатель.
Шмидт лукаво улыбался, будто что-то знал наперед, и примирительно махал рукой:
Биезайс, учитывая ваш несомненный авторитет, вам не откажет. В крайнем случае, я смогу его уговорить.
Какие-то детские игры, сокрушался Воронин.
В Мурманск Биезайс не поспел, Воронин стал на капитанский мостик, с фатальной мрачностью подумал: «Не зря так крепко вцепились в меня Шмидт и сама судьба».
Льды появились в Карском море, на выходе из пролива Маточкин Шар. Сначала плавали отдельными пластами, потом липли друг к другу, склеивались, образуя сплошное непроглядное полотно. Впереди неукротимо обламывал белую корку «Красин», «Челюскин» шел за ним вслед. Шмидт довольно потирал руки, все шло благополучно.
Воронин не утерпел, чтоб не напомнить прошлогодний поход:
А ведь на «Седове» проскочили это место по чистой воде, ни одной льдинки не встретили.
Ничего, ничего. С ледоколом мы через месяц в Беринговом будем.
Ты слышишь, как скрежещет лед о борта? Пароход шире ледокола, ему тесно в этой колее.
«Челюскин» справится.
Когда становилось чище и поля льдов превращались в ледяные острова, ледокол покидал их, и «Челюскин» шел самостоятельно. У «Красина» была параллельная миссия он торил дорогу для каравана лесовозов, спешивших пробраться в устье Лены. Однако курсы у этого каравана и «Челюскина» лежали вовсе не параллельно. «Красин» надолго исчезал за горизонтом. «Челюскин» одиноко шел сквозь плавучие льдины. Кораблю приходилось брать их на таран, ведь огибать каждую это перенапрягать силы экипажа и самого судна, терять в бесчисленных лавированиях массу времени. От ударов об лед на «Челюскине» разошлись швы, вылетела часть шпангоутов. Доступ к ним лежал через деревянный настил. Его требовалось снять, а перед этим вынуть из трюмов весь уголь и оборудование. Только так можно было приступить к ремонту.