Князь Роман Борисович угрюмо поглядел на платье, брошенное с вечера на лавку: шерстяные, бабьи, поперек полосатые чулки, короткие штаны жмут спереди и сзади, зеленый, как из жести, кафтан с галуном. На гвозде вороной парик, из него палками пыль-то не выколотишь. Зачем все это?
Мишка! сердито закричал боярин. (В низенькую, обитую красным сукном дверцу вскочил бойкий паренек в длинной православной рубашке. Махнул поклон, откинул волосы.) Мишка, умыться подай. (Паренек взял медный таз, налил воды.) Прилично держи лохань-та Лей на руки
Роман Борисович больше фыркал в ладони, чем мылся, противно такое бритое, колючее мыть Ворча, сел на постель, чтобы надеть портки. Мишка подал блюдце с мелом и чистую тряпочку.
Это еще что? крикнул Роман Борисович.
Зубы чистить.
Не буду!
Воля ваша Как царь-государь говорил, надысь зубы чистить, боярыня велела каждое утро подавать
Кину в морду блюдцем Разговорчив стал
Воля ваша
Одевшись, Роман Борисович подвигал телом, жмет, тесно, жестко Зачем? Но велено строго, дворянам всем быть на службе в немецком платье, при алонжевом парике Терпи!.. Снял с гвоздя парик (неизвестно какой бабы волосы), с отвращением наложил. Мишку (полез было поправить круто завитые космы) ударил по руке. Вышел в сени, где трещала печь. Снизу, из поварни (куда уходила крутая лестница), несло горьким, паленым.
Мишка, откуда вонища? Опять кофей варят?
Царь-государь приказал боярыне и боярышням с утра кофей пить, так и варим
Знаю Не скаль зубы
Воля ваша
Мишка открыл обитую сукном дверцу в крестовую палату. Роман Борисович, достойно крестясь, подошел к аналою. На бархате раскрыт закапанный воском Часослов. Снял нагар со свечечки. Вздел круглые железные очки. Лизнул палец, перевернул страницу и задумался, глядя в угол, где едва поблескивали оклады на иконах: горел один только зеленый огонек перед Николаем-чудотворцем
Было отчего задуматься Ведь так если дальше пойдет, всем великим родам, княжеским и дворянским, разорение, а про бесчестье и ругательство говорить не приходится. «Ишь ты, взялись дворянство искоренять! Искорени При Иване Грозном пробовали так-то разорять княженецкие фамилии Получилась гиль, смута И ныне будет гиль Становой хребет государству мы Разори нас, и государства нет, жить незачем Холопами, что ли, царь, будешь управлять?.. Чепуха!.. Молод еще, слаб разумом, да и тот, видно, на Кукуе пропил»
Роман Борисович поправил очки, начал читать гнусливо, по чину. Но мысли гуляли мимо строчек
«Дворни пятьдесят душ взяли в солдаты Пятьсот Рублев взяли на воронежский флот В воронежской вотчине хлеб за гроши взяли в казну, все амбары вычистили. Пшеницы было за три года урожая, ждал, когда цену дадут (От резкой досады горько стало во рту.) Теперь слышно у монастырей вотчины будут отбирать, все доходы брать в казну Солонины велено заготовить десять бочек Ах, Боже мой, солонина-то им зачем?..»
Читал. За слюдяным, в свинцовой раме, окошечком зеленело утро. Мишка у двери бил поклоны
«На Масленой бесчестили великие фамилии!.. По триста человек ряженых налетало, в полночь, а то и позднее. Страх-то какой! Рожи сажей вымазаны. Пьяные. Не разберешь, где тут и царь. Сожрут, напьются, наблюют, дворовым девкам подолы обдерут Кричат козлами, петухами, птицами»
Роман Борисович переступил с ноги на ногу, вспомнил, как в последний день его, напоивши вином до изумления, спустив штаны, посадили в лукошко с яйцами И не смешно вовсе Жена видела, Мишка видел «Ох, Господи! Зачем? К чему это?»
Роман Борисович с натугой размышлял: в чем же причина бедствию? За грехи, что ли? В Москве шепчут, в мир-де пришел льстец. Католики и лютеране его слуги, иноземные товары все с печатью антихристовою. Настал-де конец света.
Искривясь красноватым лицом на огонек свечечки, Роман Борисович сомневался: «Невероятно Господь не допустит пропасть русскому дворянству. Обождать да потерпеть. Э-хе-хе»
Усердно помолясь, сел под сводом у окна за столик, покрытый ковром. Разогнув не малой толщины тетрадь, где было записано все касательно кому дано в долг, с кого взыскано, с какой деревеньки взято деньгами, или хлебом, или запасами. Медленно перелистывал страницы, шевелил обритыми губами.
В палату вошел старший приказчик Сенька, взысканный из кабальных холопов за пронырливый ум и великую злость к людям. Чистый был цепной кобель: до последней полушки выколачивал боярское добро. Крал, конечно, хотя в меру, по совести, и хоть режь его никогда в воровстве не сознавался. Роман Борисович не раз, ухватя его за дремучую бороду на толстых жабрах, возил и бил затылком о стену: «Украл, ведь украл, сознавайся!..» Сенька, не моргая, рыжими глазами глядел на боярина, как на Бога. Только, когда оставят его бить, отогнет полу сермяжного кафтана, высморкает мягкий нос, заплачет:
Напрасно, Роман Борисович, слуг бьешь так-то. Бог тебя простит, я перед тобой ни в чем не виноват
Сенька влез бочком в чуть приоткрытую дверь, перекрестился на Николая-чудотворца, поклонился боярину и стал на колени.
Ну, Сенька, что скажешь хорошего?
Все слава Богу, Роман Борисович.
Сенька, стоя на коленях, вздев глаза к потолку, начал докладывать наизусть с кого сколько было получено за вчерашний день, откуда и что привезено, кто остался должен. Двоих мужиков, злых недоимщиков, Федьку и Коську, привел из сельца Иванькова и со вчерашнего вечера поставил на дворе на правёж [4]
Роман Борисович удивился, приоткрыл рот, неужто не хотят платить? Сунулся в тетрадь: Федька в прошлом году взял шестьдесят рублев, избу-де новую справить, да сбрую, да лемех новый, да на семена Коська взял тридцать семь рублев с полтиной, тоже, видно, врал, что на хозяйство
Ах сволочи, ах мошенники! Ты бить-то их велел батогами?
С вечера бьют, сказал Сенька, двое приставлены к каждому бить без пощады Что ж, Роман Борисович, батюшка, вам горевать: Федька с Коськой не заплатят, против их долга у нас кабальные расписки, возьмем обоих в кабалу лет на десять. Нам рабы нужны
Деньги мне нужны, не рабы! Роман Борисович бросил на стол гусиное перо. Рабов поикорми царь опять в солдаты возьмет
Деньги нужны сделайте, как у Ивана Артемьича, у Бровкина: поставил у себя полотняный завод в Замоскворечье, сдает в казну парусное полотно. От денег мошна лопается
Да, слышал Врешь ты, чай, все.
Бровкинский полотняный завод давно не давал покою Роману Борисовичу, Сенька чуть не каждый день поминал про него: явно хотел на этом деле уворовать немало. А вот Нарышкин, Лев Кириллович (дядя государев), тот поступает вернее: деньги дает в Немецкой слободе одному голландцу, Ван-дер-Фику, и тот посылает их в Амстердам на биржу в рост, и Нарышкину с тех денег на каждый год идет с десяти тысяч шестьсот рублев одного росту. «Шестьсот рублев не пито, не едено!..»
Жили деды, забот не ведали, проговорил Роман Борисович. А государство крепче стояло. (Надел в рукава поданную Сенькой шубу на бараньем меху.) С государем сидели, думу думали, вот какие были наши заботы А тут не рад и проснуться
Роман Борисович пошел по лестницам, вниз и вверх, по холодным переходам. По пути отворил забухшую дверь, откуда пахнуло кислым, горячим паром, в глубине едва были видны при горевшей лучине четыре мужика, босые, в одних рубахах, валявшие баранью шерсть. «Ну, ну, работайте, работайте, Бога не забывайте!» сказал Роман Борисович. Мужики ничего не ответили. Идя далее, открыл дверь в рукодельную светлицу. Девки и девчонки, душ двадцать, встав от столов и пялец, поклонились в пояс. Боярин закрутил носом: «Ну, тут у вас и дух, девки Работайте, работайте, Бога не забывайте»
Заглянул Роман Борисович и в швальню и в кожевню, где в чанах кисли и дубились кожи. Угрюмые мужики-кожемяки мяли кожи руками Сенька, вздув сальную свечу в круглом фонаре с дырочками, снимал тяжелые замки на чуланах и клетях, где хранились запасы. Все было в порядке. Роман Борисович спустился на широкий двор. Было уже светло, облачно. У колодца поили овец. От ворот до сеновала стояли возы с сеном. Мужики сняли шапки. «Мужички, маловаты воза-то!» крикнул Роман Борисович