Пегобородый разинул зубастый рот, захохотал. Мужик пресекся, шмыгнул:
Ладно Теперь лошадей давай под царский обоз. Да еще сухари с нас тянут Нет, дорогие мои В деревнях посчитайте, сколько жилых-то дворов осталось? Остальные где? Ищите Ныне наготове бежать мало не все. Мужик дурак, покуда сыт. А уж если вы так, из-под задницы последнее тянуть (взялся за бородку, поклонился) мужик лапти переобул и па-ашел, куда ему надо.
На север. На озера В пустыни!.. Иконописец придвинулся к нему, вжегся темными глазами.
Мужик отстранил: «Помолчи!..» Посадский, оглянувшись, навалился грудью на стол:
Ребята, зашептал, действительно, многие пугаются, уходят за Бело-озеро, на Вол-озеро, на Матка-озеро, Выг-озеро Там тихо (Дрогнув вспухшими щеками.) Только те, кто уйдет, те и живы будут
У иконописца черные зрачки разлились во весь глаз, стал оборачиваться то к одному собеседнику, то к другому
Он верно говорит Мы в Палехе к Великому посту шестьсот икон написали. По прежним годам это мало. Нынче ни одной в Москву не продали. Вой стоит в Палехе-та. Отчего? Письмо наше светлое, титл Исуса с двомя «иже». Рука благословляющая со щепотью. И крест пишем крыж четырехконечный. Все по православному чину. Понятно? Те, кто у нас иконы берут, гостинодворцы Корзинкин, Дьячков, Викулин, говорят нам: «Так писать бросьте. Доски эти надо сжечь, они прелестные: на них, говорят, лапа» «Как лапа?» (Иконописец всхлипнул коротко. Посадский, низко склонясь над столом, застучал зубами.) «А так, говорят, след его лапы Птичий след на земле видели, четыре черты?.. И у вас на иконах тот же» «Где?» «А крыж Понятно? Вы, говорят, этот товар в Москву не возите. Теперь вся Москва поняла, откуда смрадом тянет»
Мужик мигал веками, не разобрать, верил ли, нет ли Пегобородый, усмехаясь, грыз чеснок. Посадский кивал, поддакивал и вдруг, оглянувшись, вытянул губы, зашептал:
А табак? В каких книгах читано человеку глотать дым? У кого дым-то из пасти? Чаво? За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармартенову продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву никоциану курили Чьих рук это дело? А чай, а кофей? А картовь, тьфу, будь она проклята! Похоть антихристова, картовь! Все это зелье из-за моря, и торгуют им у нас лютеране и католики Чай кто пьет отчается Кто кофей пьет у того на душе ков* Да тьфу! сдохну лучше, чем в лавку себе возьму такое
Торгуешь-то чем? спросил пегобородый.
Да какая теперь торговля Немцы торгуют, а мы воем. Овсея Ржова, Константина, брата его, не знавал? Стрельцы Гундертмаркова полка Вот моя лавка, вот их торговые бани. Таких людей и нет теперь. Обоих на колесе изломали Говорил Овсей не раз: «Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле, старцев не послушали. Нам бы, стрельцам, тогда за старую веру стать дружно Иноземца ни одного бы в Москве не осталось, и вера бы воссияла, и народ бы сыт был и доволен А теперь не знаем, как и душу спасти» Вот какие справедливые люди по стенам всю зиму качались Нет стрельцов, бери нас голыми руками Всем морду обреют, всех заставят пить кофей, увидите
Вот хлеб съедим, к весне все разбредемся, сказал мужик твердо.
Братцы! Иконописец с тоской вперился в мокрое окошечко. Братцы, на севере прекрасные пустыни, тихое пристанище, безмолвное житие
В кабаке становилось все шумнее и жарче, бухала обитая рогожей дверь. Спорили пьяные, у стойки качался один, голый по пояс, без креста, молил в долг чарочку Одного выволокли за волосы в сени и там, надрывающе вскрикивая, били, должно быть, за дело
У стола остановился согнутый едва не пополам нищий человек. Опираясь на две клюки, распустился добрыми морщинами. Пегобородый взглянул на него, надвинул брови. Согнутый сказал:
Откуда залетел, сокол?
Отсюда не видно. Ты проходи, чего стал
Онвад с унод?[2] вполовину голоса быстро спросил согнутый.
Ступай, мы здесь явно
Согнутый, более не спрашивая, выставил редкую бороденку и застучал клюками в глубь кабака. Посадский, испугавшись:
Это кто ж такой?
Путник на сиротской дороге, строго сказал пегобородый.
По-каковски с тобой говорил-то?
По-птичьи.
А ведь он тебя будто признал, парень
А ты поменьше спрашивай, умнее будешь (Отряхнул крошки с бороды, положил на стол большие руки.) Слухай теперь Мы с Дону, по торговому делу.
Посадский живо придвинулся, заморгал:
Чего покупаешь?
Огневое зелье, нужно бочек десять. Свинцу пудов полсотни. Сукна доброго на жупаны. Железо подковное, гвозди. Деньги есть.
Сукна доброго, железа достать можно Свинец и порох тяжело: мимо казны нигде не взять.
То-то, что постараться мимо казны.
Есть у меня один подьячий. Нужны подарки.
Само собой
Посадский, торопливо царапая крючками по полушубку, сказал, что постарается сейчас приведет подьячего. Убежал. Мужику хотелось вмешаться в торговое дело. Наморща лоб, покашлял:
Шерсть поярковая, кожи не надо тебе, милок? Ну, скажите, пятьдесят пудов свинца Воевать, казачки, что ли, собираетесь?
Перепелов бить
Пегобородый отвернулся. К нему опять подходил согнутый человек на клюках. Держа шапку с милостыней, сел рядом и не глядя:
Здравствуй, Иван
Здравствуй, Овдоким, так же, не глядя, ответил пегобородый.
Давно не видались, атаман
Побираешься?
От немощи Летась погулял в лесу легонько, не те года Надоело, помирать надоть
Обожди немного
А что, разве хорошее слышно?
Иван, усмехаясь, глядел сквозь чад на пьяных людишек. Глаза охолодели. Тихо углом рта:
Дон поднимаем.
Овдоким уткнулся в шапку, перебирал полушки.
Не знаю, проговорил, слыхать донские казаки осмирнели, на хутора садятся, добром обрастают
Пришлых много, гультяев. Они начнут, казаки подсобят А не подсобят, все равно либо в Турцию уходить, либо под Москву в холопы навечно Тогда помогли царю под Азовом, теперь он на весь Дон лапу наложил. Пришлых велят выдавать. Попов из Москвы нагнали, старую веру искореняют Конец тихому Дону
Для такого дела нужен большой человек, сказал Овдоким, не вышло бы, как тогда, при Степане[3]
Человек у нас есть, не как Степан, без ума голову свою потерял, прямой будет вож Весь раскол за ним встанет*
Смутил меня, Иван, прельстил, Иван, а уж я собрался на покой
Весной приходи. Нам старые атаманы нужны. Погуляем веселей, чем при Степане
Едва ли, едва ли Много ли нас от той крови осталось? Ты да я, пожалуй
Запыхавшись, вернулся посадский, подмигивал щекой. За ним шел важно лысый подьячий в буром немецком кафтане с медными пуговицами, в разбитых валенках. На груди в петлю воткнуто гусиное перо. Не здороваясь, брезгливо сел за стол. Лицо жаждущее, глаза мутные, антихристовы, в ноздри глубоко видно. Посадский, не садясь, из-за спины, ему на ухо:
Кузьма Егорыч, вот человек, который
Блинов, мятым голосом проговорил подьячий, не обращая внимания, блинов с тешкой
3
Князь Роман, княж Борисов, сын Буйносов*, а по-домашнему Роман Борисович, в одном исподнем сидел на краю постели, кряхтя, почесывался и грудь и под мышками. По старой привычке лез в бороду, но отдергивал руку: брито, колко, противно Ух-ха-ха-ха-а-а позевывал, глядя на небольшое оконце. Светало, мутно и скучно.
В прежние года в этот час Роман Борисович уж вдевал бы в рукава кунью шубу, с честью надвигал до бровей бобровую шапку, шествовал бы с высокой тростью по скрипучим переходам на крыльцо. Дворни душ полтораста, кто у возка держат коней, кто бежит к воротам. Весело рвали шапки, кланялись поясным махом, а те, кто стоял поближе, лобызали ножки боярину Под ручки, под бочки подсаживали в возок Каждое утро, во всякую погоду, ехал Роман Борисович во дворец ждать, когда государевы светлые очи (а после царевнины очи пресветлые) обратятся на него. И не раз того случая дожидался
Все минуло! Проснешься батюшки! Неужто минуло? Дико и вспомнить: были когда-то покой и честь Вон, висит на тесовой стене где бы ничему не висеть голландская, ради адского соблазна писанная, паскудная девка с задранным подолом. Царь велел в опочивальне повесить, не то на смех, не то в наказание. Терпи