Попробуем представить себе собственное сознание в том состоянии, в котором оно, возможно, находилось в момент своего пробуждения. Первым его содержанием, очевидно, могло быть не что иное, как ощущения, причем ощущения разного рода: ощущение света, ощущение чувства, ощущение звука, боли, удовольствияи так далее.
Ощущения приходят, уходят, меняются без нашего участия. Но они же единственное содержание нашего сознания, которое ведет себя подобным образом и, соответственно, объявляет себя чем-то не созданным самим сознанием, а навязанным ему. Сознание, таким образом, позиционирует внешний объект или внешний предмет, присутствие или, лучше сказать, воздействие которого на субъект вызывает ощущения. Хотя эта деятельность обычно осуществляется без всякого фактического обдумывания, тем не менее ее можно назвать логическим выводом, а способность субъекта осуществлять эту деятельность мы называем» «рассудком». Без него мы, очевидно, никогда не пришли бы к предположению о бытии внешнего предметного мира. Ощущения появлялись бы в сознании только как состояния самого субъекта.
Это простое соображение самым неопровержимым образом решает вопрос, на который в разных смыслах отвечают видные мыслители, а именно: заложено ли убеждение в причинной связи изменений в самой природе рассудка, является ли, как принято выражаться в философском языке, знание о причинной связи знанием a priori.
Великие английские мыслители Локк и Юм придерживались мнения, что убежденность в повсеместной необходимой связи между причиной и следствием приобретается лишь постепенно, в процессе наблюдения за ходом внешних явлений, и это мнение разделяет также известный английский философ Джон Стюарт Милл, который жив и поныне. Кант же отстаивал априорный характер закона причинности. При этом он, как ни странно, упустил самый простой и убедительный аргумент, который заключается в только что изложенном соображении. Только Шопенгауэр и, вслед за ним, но независимо от него, Гельмгольц акцентировали на нем внимание.
«Ясно, говорит последний, что мы никогда не можем прийти к представлению о внешнем мире из мира наших ощущений иначе, как путем умозаключения от изменяющихся ощущений к внешним объектам как причинам этого изменения, даже если после того, как представление о внешних объектах уже сформировано, мы больше не задумываемся над тем, как мы пришли к этому представлению, тем более что умозаключение кажется настолько самоочевидным, что мы даже не осознаем его как новый результат. Поэтому мы должны признать закон причинности, посредством которого мы выводим причину из следствия, как закон нашего мышления, предшествующий всякому опыту».
Гельмгольц также комментирует вышеупомянутое мнение английских философов, «что эмпирическое доказательство закона достаточной причины крайне неблагоприятно. Ибо число случаев, в которых, как мы полагаем, мы можем полностью доказать причинную связь природных процессов, сравнительно невелико по сравнению с числом случаев, в которых мы вообще не в состоянии этого сделать.»
«Наконец, говорится далее в цитируемом отрывке, закон причинности также по существу носит характер чисто логического закона в том смысле, что выводы, вытекающие из него, касаются не действительного опыта, а его представления, и что поэтому он никогда не может быть опровергнут никаким возможным опытом. Ведь если мы где-нибудь потерпим неудачу в применении закона причинности, то из этого не следует, что он ложен, а только то, что мы еще не вполне знаем комплекс причин, связанных с данным явлением».
Внешним объектам, которые интеллект в силу закона причинности выставляет в качестве причин ощущений, он сначала наивно приписывает качества самих ощущений. Объект, вызывающий ощущение света или яркости, он называет «ярким», объект, вызывающий определенное вкусовое ощущение, например, «сладким». Когда в коже возникает определенный комплекс ощущений, мы говорим о наличии твердого предмета и т. д. Поскольку при определенных обстоятельствах ощущения возникают в различных сенсорных областях одновременно или в определенной закономерности, мы приписываем их природу одному и тому же объекту как его различные свойства. Например, человек, обладающий определенным комплексом ощущений света, вкуса и чувства, скажет: у меня в руке красное, сладкое, холодное яблоко.
Не нужно долго ломать голову, чтобы признать, что такие предикаты, как сладость, твердость, краснота и т.д., не могут быть предикатами действительных существ, а принадлежат лишь воображаемым образам внутри воспринимающего субъекта. Если это не кажется вам очевидным, вспомните, что одно и то же яблоко, которое сейчас на вкус преимущественно сладкое, в другой раз покажется вам более кислым, если непосредственно перед этим вы съели сахар. Тело, которое иначе называется красным, может показаться бледно-желтоватым, когда глаз устал от более яркого пурпурно-красного цвета. Одно и то же тело часто кажется теплым на ощупь одной рукой и холодным другой. Приводить другие примеры, наверное, нет необходимости. В целом легко понять, что качества, приписываемые объектам, в значительной степени обусловлены состоянием воспринимающего субъекта, поэтому нет ничего абсурдного в том, что одни и те же объекты кажутся другому субъекту совершенно иными. Если же качество чувственного восприятия действительно обусловлено природой внешней реальности, то она в любом случае будет недоступна нашему познанию, поскольку нам дано только взаимодействие другого и нашего чувства, именно ощущения.
Как я уже говорил, легко понять, что те свойства, о которых мы говорили до сих пор, как цвет, вкус и т.п., не могут быть свойствами вещей-в-себе. Но трудно до конца осознать, что пространственные и временные отношения и все, что с ними связано, движение, жесткость и т.д., не принадлежат вещам независимо от нашего мышления как такового, а что пространство и время это лишь наиболее общие формы представлений, необходимые для конституирования нашего интеллекта. Об этом уже догадывался весьма осведомленный Беркли, но один из интеллектуальных подвигов Канта состоит в том, что он снабдил доказательство аргументом, ничуть не уступающим математическому.
Первая причина доказательства фактически уже содержится в том соображении, которое мы поставили во главу угла. Мы видели, что наш интеллект, руководствуясь присущим ему законом причинности, устанавливает в качестве причины каждого ощущения некий объект. Теперь в самом этом акте этому объекту сразу же отводится место в пространстве и времени; как и идея закона причинности, идеи пространства и времени должны, следовательно, уже существовать в нашем интеллекте до опыта, так как иначе было бы невозможно поместить в него объекты. Это становится наиболее очевидным, если учесть, что уже при первом ощущении, возникающем в сознании новорожденного, точнее, еще не родившегося ребенка, объект, несомненно, помещается в пространство, так что идея пространства уже должна присутствовать, так сказать, в качестве компонента идеи причинности. В самом деле, закон причинности гласит, что никакое изменение не может произойти в одной вещи без того, чтобы на нее не действовала вторая, отдельная от нее вещь. Таким образом, идея причинности уже содержит в себе идею экстернальности, т.е. пространства, а поскольку она, как уже было показано, априорна, то и должна быть таковой. Однако утверждение о том, что восприятие пространства дано априори, не следует понимать так, будто только что пробудившееся сознание уже ориентируется в этом пространстве и способно точно определить каждому понятию его правильное место в нем. Только представление о пространстве в целом уже есть, поскольку объект представляется как внешний.