Такая демонстрация ad caput [доказательство головой wp] для убеждения себя в реальности объектов вне нас не нужна тем, кто может выполнить демонстрацию per caput. Таким образом, мы знаем, что объект должен быть «дан» субъекту как отличный от него, чтобы быть узнанным им, и что это необходимое «дарование» обозначается в ощущении. Поэтому для нас настолько ясно, что яснее некуда, что мы не могли бы писать пером, если бы оно не было «реальным». Но именно потому, что мы знаем, что «данное» существование объекта в восприятии необходимо для его узнаваемости, и что бумага, на которой я сейчас пишу, и ручка, которой я пишу, должны быть обязательно реальными, чтобы мы могли писать на одной из них вместе с другими, именно по этой причине мы также знаем, что все реальное обязательно обусловлено законами познания. Ибо необходимость должна быть отнесена к этим детерминациям. И если действительность ручки, бумаги и всех тех тысяч и миллионов вещей, о которых «восприятие, осуществляемое при благоприятных условиях, уверяет нас», описывается как необходимая для того, чтобы субъект мог совершать хоть малейшие действия, то это правильно. Но спросим, какой объективно обоснованный смысл должна иметь эта необходимость вне и независимо от всякого объективного разума? Достаточно задать такой вопрос, чтобы понять, что она лишена всякого рационального смысла.
Таким образом, «трансцендентальная» функция понятия истины ставит» предмет вне нас» независимо от нашей воли и нашего произвола, но также и независимо от нашего непроизвольного воображения и, скорее, зависимо от этого. Таким образом, мы признаем «трансценденцию» в этом смысле. Но это не устанавливает ее как абсолютный» предмет в себе», независимый от условий закона познания. Это означало бы утверждение сравнимости несравнимых вещей, даже если в результате они не соответствуют друг другу. Поэтому мы не признаем «трансцендентность» в этом смысле. Ибо всякая объективность имманентна закону познания. Таков ясный и определенный смысл трансцендентного, а значит, и ясное и определенное обозначение позиции трансцендентальной философии. Она признает и даже разделяет убежденность наивного человека в реальности пера и бумаги, которыми и на которых мы пишем. Но она не признает и не разделяет ни наивного мнения о том, что ручка и бумага это «предметы в себе», ни феноменалистского, что они являются видимостями таких «предметов в себе», которые как более высокая или глубокая реальность лежат за эмпирической действительностью ручки и бумаги. Мы отрицаем эту «трансцендентность». Мы не признаем никакой другой реальности, кроме эмпирической. Таким образом, трансцендентальный идеализм сам является эмпирическим реализмом. Поскольку мы не можем быть достаточно ясными для понимания, добавим сразу. Это эмпирический реализм по отношению к реальности. Он рационален и критичен по отношению к основаниям, составляющим реальные объекты, т.е. рационален по отношению к предметным составляющим законности, эмпиричен по отношению к предметным конституциям права. Трансцендентальные основания эмпирической действительности, таким образом, не могут быть ни эмпирическими, ни действительными. Они не вещи рядом с вещами, не факты вне фактов, а условия вещей и фактов, которые именно через эти вещи и факты, поскольку они сами определены как условия вещей и фактов. Нет фактов без этих условий и нет условий без фактов.91 Даже если они не являются эмпирически обоснованными и независимыми от эмпирии в своей объективной обоснованности, они не являются эмпирически обоснованными только потому, что сами обосновывают эмпирическую объективность и, даже будучи независимыми от опыта, относятся именно к нему.
Разумеется, их объективную обоснованность следует отличать от субъективного познания объективной обоснованности, чтобы не думать, что их признание возникает независимо от опыта, поскольку они обоснованы независимо от опыта. Строго различая quaestio facti и quaestio juris, мы скорее подчеркиваем, что никакие познания не возникают независимо от опыта, даже те, существование которых не зависит от опыта. Поэтому я могу разделить неприятие метафизики у Мессера. Но этот отказ становится строгим только благодаря трансцендентальному методу, а не благодаря contradictio in adjecto неверующей веры. Мы не отрицаем «вещи вне себя». Но мы отрицаем метафизическую абсолютность в них в любой форме, будь то наивная или феноменалистическая, или трансценденция в исходном метафизическом смысле, независимо от того, мыслим ли мы ее материалистически, спиритуалистически, теологически или как-либо иначе. Мы отрицаем ее потому, что уже признаем способ ее трансцендентальной обусловленности в «запредельном». Поэтому мы также признаем, что делить мир на «сущность» и «видимость» неправомерно. По этой же причине противоположности «имманентность» и «трансцендентность» объединяются как разные, но не взаимоисключающие логические функции, обязательно лежащие в самом понятии познания, в той общей объединяющей функции Логоса, через которую понимается, что трансцендентное для субъекта, «объекты вне нас», имманентно сфере объектно-конституирующих условий познания, лежит внутри самого познания.
«Мы думаем, где то там, где то тут,
Мы внутри».
Действительно, Гете, архетип «объективного мышления», сказал абсолютно решающее слово перед лицом всех догматических уплощений и угасаний, в том, что он сам мыслит нас «место за местом», но «внутри». Пусть «ворота», человек как бессмысленный и отпавший субъект, ищет бытие вне себя. В той мере, в какой человек познает, участвует в познании, он знает и то, что это «вечно порождает его». Но, конечно, это «вечное» надо признать, если не хочешь низвести даже самого энергичного поборника «объективного мышления» до субъективиста.
«Ничто не находится внутри, ничто не находится снаружи,
Ибо что внутри, то и снаружи».
То, что это «что внутри, то и снаружи» не неопределенное «колебание» (как будто он не знает, что говорит), а четко и однозначно достигнутая позиция, теперь должно быть, наконец, понято. Тогда станет понятно и то, что прозрение Канта, согласно которому условия, составляющие объекты, сами не могут снова стать объектами, должно восприниматься еще более серьезно и последовательно, чем это делал сам Кант в отношении этого своего фундаментального прозрения. Одна из решающих заслуг Фихте состоит в том, что он не только надолго закрепил это понимание, но и помог ему найти адекватное языковое выражение, решившись назвать воплощение условий предметности «Я», именно для того, чтобы четко отличить его как воплощение условий предметности от предметов как таковых. Поначалу это могло ввести в заблуждение, поскольку можно было предположить отождествление «Я» с индивидом, субъектом как существующей вещью. Но насколько в действительности Фихте был далек от такого уравнения, сегодня, наверное, знает каждый, для кого дух Фихте не является недоступным. Тот, кто сегодня, например, был бы еще достаточно глуп, чтобы видеть в Фихте субъективиста или даже солипсиста, самого ярого противника как догматических спекуляций натурфилософии Шеллинга, так и всякого субъективизма, всякого теоретического и практического эгоизма, не мог бы претендовать на то, чтобы наука позволяла себе определяться вниманием к нему и симпатией к нему, чтобы позволить этому фундаментальному прозрению увянуть даже в выражении.