Но всякое суждение не только лишь косвенно указывает на свое конечное основание, практический момент всегда выражается в нем непосредственно. Ведь даже в самой деятельности, которую мы называем чисто теоретической, мы никогда не ведем себя так «чисто теоретически», а занимаем практическую позицию. Если не считать более ранних подходов в ««Стое», у Августина и у Декарта?», то наиболее ярко это подчеркивается философами нашего времени, особенно теми, кто вслед за Кантом мыслит последовательно. Кант не только учил: «В вопросе о соединении чистого спекулятивного разума с чистым практическим разумом для образования совокупности знаний последний имеет первенство при условии, что это соединение не случайно и произвольно, а априорно основано на самом разуме, т.е. необходимо; «10т.е. в отношении принципов самого разума. Но всей своей критикой он выдвинул на первый план спонтанность субъекта даже в простом познании и тем самым поставил вопрос о соотношении практического и теоретического11.12
Мы можем опираться на теорию не только потому и постольку, поскольку мы практичны, но и потому, что мы теоретичны только для того, чтобы быть практичными, и признание примата практического разума особенно отчетливо проявляется в главном этическом трактате Фихте.13 Здесь мы читаем: «Для того чтобы послушное поведение было возможным, должен существовать абсолютный критерий правильности нашего убеждения о долге. Теперь, согласно моральному закону, такое поведение возможно, следовательно, такой критерий существует. Таким образом, из существования морального закона мы делаем вывод о наличии чего-то в способности познания».14 Фихте утверждает «связь морального закона с теоретическим разумом», «примат первого над вторым». Критерий теоретической правильности Фихте находит в «практическом», в «чувстве истины и уверенности».
Наше мышление никогда не является, так сказать, лишь игрой слепо перемешанных идей, не есть лишь этап, т.е. безвольное созерцание, но спонтанная активность субъекта, его собственное действие. «Мыслящий ум не довольствуется тем, что принимает и принимает идеи в тех связях, в которые их привела случайность их одновременного происхождения и в которых память позволяет им повторяться; напротив, он отменяет сосуществование идей, которые сошлись только таким образом; Те же, которые принадлежат друг другу в соответствии с отношениями их содержаний, он не только оставляет вместе, но и осуществляет их соединение вновь, но теперь уже в такой форме, которая добавляет к фактическому восстановлению связи осознание причины принадлежности вновь соединенного. «Так сказано у Лотце.15 Таким образом, деятельность мышления ставится на службу цели точка зрения, которая особенно ярко выражена у Зигварта,16 Виндельбанда 17и Риккерта,18 цели истины и знания. Ибо суждение претендует на истинность, а не просто на присутствие, подобно психически-каузальным связям воображения для индивида, в котором оно имеет место; претензия на действительность для всех без исключения мыслящих существ.
Именно притязание на всеобщность и признание, которое само по себе, как подчеркивает Виндельбанд,19 включает моменты одобрения и неодобрения, а потому, по словам Риккерта,20 само познание есть «признание, т.е. принятие ценности» Практический момент в познании невозможно описать более четко.
Это краткое обращение к учениям упомянутых мыслителей дает, в связи с рассмотрением непосредственной определенности, важный для всего нашего исследования результат: всякое суждение требует признания и одобрения, и поэтому можно сказать: даже в теоретическом мы делаем субъекта ответственным за его мыслительную деятельность, или лучше: мыслительное действие, постольку, поскольку мы имплицитно «оцениваем» его суждение, судим его, чувствуем и выражаем свое признание или неодобрение в отношении практического осуществления цели истины. Подобно тому как, согласно вышеупомянутым учениям, отдельный субъект изначально занимает позицию по отношению к содержанию своего познания, так и другие субъекты сами занимают позицию по отношению к суждению этого субъекта, теперь уже как к содержанию своего собственного суждения.
Но это чрезвычайно важно, так как из этого следует, что практическое долженствование, понятие ответственности участвует в самой теоретической деятельности в той мере, в какой она к нему апеллирует. Отсюда следует, что даже с чисто теоретической точки зрения отрицать ответственность бессмысленно. Любое отрицание это утверждение, причем утверждение противоречивое. Если кто-то отрицает ответственность, то он утверждает, что ответственности нет, и делает того, кто утверждает это в противоречии с ним, ответственным за то, что он это утверждает. Тот, кто отрицает ответственность, тем самым утверждает то, что он отрицает. Его постигает та же участь, что и того, кто отрицает истину. «Истины нет, это contradictio in adjecto». Точно так же мы можем сказать: «Нет ответственности, это противоречие в прилагательном». Ведь каждый должен хотеть нести ответственность за это утверждение. Иначе он вообще ничего не сказал.
Таким образом, четко и однозначно доказано, что практическое выше теоретического, что должное и, следовательно, ответственность являются главенствующими принципами теоретического поведения и делают его возможным в первую очередь. А то, что всякий, кто вообще обращается к теоретическому знанию, должен признать этот главенствующий практический принцип, не подлежит никакому сомнению. Поэтому никто не сможет возразить нам, что именно в том и состоит ошибка, что человек с самого начала интерпретирует чувство долженствования и ответственности в это отрицание, что он видит в нем, пойманный на petitio principii, практическое утверждение, в то время как он просто ведет себя чисто теоретически. Он не хотел сказать: «Вы, возлагающие на меня ответственность, поступаете неправильно!», а только: «Вы ошибаетесь, если полагаете, что можете возлагать на меня ответственность». То есть в этом нет ни упрека, ни неодобрения, словом, ничего, что хотя бы указывало бы на то, что он практически занимает позицию и сам несет ответственность. Я говорю, что никто не может возразить против этого, потому что мы доказали обратное: что наше теоретическое поведение уже предполагает практическую позицию. Тот, кто признает, что существует истина, а ни один разумный человек не может отказаться признать это, поскольку отрицание тоже хочет быть истинным, т.е. отменяет само себя, должен признать и ответственность, чисто практическую обязанность. Не тот, кто ее утверждает, а только тот, кто ее отрицает, попадает в petitio principii, поскольку для того, чтобы ее отрицать, ему нужна сама ответственность.
Мы и сами не отрицаем, что между нашими логическими действиями и действиями вообще, к которым ответственность должна иметь моральное приложение, есть разница. Но несмотря на это, более того, именно по этой причине, она не может быть ограничена теоретической сферой. Ведь ее понятие применимо в теоретической сфере только потому и постольку, поскольку наши суждения, как мы показали, сами являются действиями, пусть даже только актами мысли. Ибо ответственность, как практическая идея, применима к действиям вообще и только поэтому к актам мышления в частности, которые как таковые всегда апеллируют к обоснованности ответственности вообще. Это аналитическое суждение. Но такое ограничение, как мы вскоре увидим, полностью противоречило бы принципу следствия, допускаемому при уступке ответственности в теоретической области. Ведь если кто-то, уступая ответственности в теоретической сфере, отрицает ее применение в чисто практической сфере, хотя она применима только здесь в силу практической основы всякого познания, то он утверждает, что не должен отвечать за свое внетеоретическое действие; но, с другой стороны, поскольку оно является следствием, то те, кто возлагает на него ответственность за это, в конце концов, поскольку это само по себе является совершенно внетеоретическим действием, сами не должны нести ответственность за то, что они возлагают на него ответственность.