«Стас, тебе нельзя нырять с высокого берега»
«Чего-о?» посмотрел он на меня свысока.
«Лучше не ныряй с высокого берега» повторил я упавшим голосом.
«Да иди ты!..» бросил он и пошел дальше.
Я снова догнал его, схватил за рукав и почти взмолился:
«Ну, послушай меня! Я правду говорю! Честно!»
«Да пошел ты, Мишка, куда подальше! Чего прицепился?»
«Стас, ты можешь утонуть!» в отчаянии выкрикнул я.
«Чего-о? Утонуть? презрительно скривился Стас. Это ты, лягушонок, можешь утонуть, а не я! Всё, давай, вали!»
Я так и остался стоять, беспомощно глядя ему вслед.
А через месяц пришла весть, что этот хвастун напоказ девчонкам сиганул с крутого берега Волги и, напоровшись на корягу, утонул. О покойниках либо ничего, либо хорошо, но я, не ведая об этой пока еще мешковатой для моего возраста истине, в порыве бессильного отчаяния пробормотал, упирая на букву «р»:
«Дурак ты, Стасик, ну, дурак!»
Накануне похорон нам сказали, что тот, кто пожелает, может с ним проститься. Кого-то не пустили родители, однако я, заручившись разрешением матери, пришел. Это были первые похороны, свидетелем которых я был, но мне было не избавиться от назойливого впечатления, что всё это я однажды уже видел. Одноклассники робко подходили к гробу и тут же отходили, чтобы спрятаться за спинами взрослых. Девчонки плакали, мальчишки сурово отводили глаза. Происходящее не укладывалось в их одиннадцатилетних головах, оно было вне их горластого, жизнерадостного разумения. Из всех скорбящих только я был готов к тому, что случилось. Прощаясь со Стасом, я взглянул на его неживое лицо и тут же отвел глаза. Его так и похоронили с выражением обиженного недоумения.
5
То был первый раз, когда я так близко соприкоснулся со смертью. Буквально сказать, заглянул ей в лицо. Гнетущее впечатление от нашего знакомства усугубилось моей неудачной попыткой ей помешать. И все же смерть моего сверстника не поколебала мою веру в собственное бессмертие и в бессмертие моих родных. Подтверждением тому моя сестра, которая, по словам матери, не умерла, как остальные, а вознеслась на небо и теперь вместе с другими ангелами охраняла нас от всяких бед.
К моему двенадцатилетию я по-прежнему был умеренно озабочен своими и чужими неприятностями. Не то чтобы в моей жизни не было радостей они были, нормальные детские радости. Это когда твоя сообразительность и ловкость делают тебя первым среди равных, а наградой скупая похвала старших. И все же крепло подспудное убеждение, что в жизни неприятности важнее радостей. Почему-то именно они были у моей памяти на особом счету и исправно являлись мне, перед тем как случиться. Чтобы жить с этой напастью, надо было либо закрыть глаза и заткнуть уши, либо приобрести репутацию провидца и ею отводить грядущую беду. Не зная, что делается в головах других, мне, однако, и в голову не приходило считать себя каким-то особенным по части предсказаний. Да и как могло быть иначе, если каждый из нас запросто мог предсказать, что будет с нами через полчаса или даже через год. В первом случае будет урок русского языка, и училка вызовет Кольку Артамонова и поставит ему двойку, а после него Людку Смирнову, и поставит ей пятерку, да еще и скажет: «Вот, Артамонов, учись, как нужно отвечать!». Ну, а через год мы будем уже шестиклассниками. А еще после уроков мы будем играть в баскетбол, и Яшка Гилевич, такой же неуклюжий, как и азартный, обязательно упадет и расшибет локоть или колено. И все же, почему предупреждаю только я? Кстати, все, кого я предупреждал, так и не вняли мне. Будь я поумнее, я бы зарубил себе на носу, что не каждый, кто предупрежден вооружен: для того чтобы предупреждение вооружало, оно должно исходить от авторитета, а чтобы таковым считаться, необходимо иметь репутацию. Ну, ладно для других я не был авторитетом, но почему иногда выходило так, что я и сам не мог избежать того, о чем предупреждала моя память? А потому, скажу я вам с высоты нынешних лет, что есть события, планируемые нами и события, планируемые за нас. Только откуда мне это было знать в двенадцать лет, если многие не догадываются об этом и в сорок? И всё же, если я такой же, как все, а все такие же, как я, почему никто не предупредил меня, что после драки с Шуркой Злобиным из 5«Б» мою мать вызовут к директору и, предъявив разбитый нос Злобина, обзовут ее сына хулиганом? А ничего, что этот урод на моих глазах толкнул нашу Соньку Крылову так, что она упала, и у нее до резинок задрался подол? Ну да, она мне нравится, но я бы врезал Злобину за любую нашу девчонку! Сам-то я уже за пять минут до злосчастной перемены знал, что меня не должно там быть, но пошел туда и подрался. Несмотря на горячую защиту Соньки, мать восприняла директорский выговор близко к сердцу и, придя домой, рассказала все отцу. Отец, которому в детдоме не такое приходилось видеть, строго велел:
«Ну, что там у тебя случилось, выкладывай»
Я выложил. Отец повеселел и сказал:
«То, что девочку защитил хорошо. То, что подрался на виду у всех, да еще в школе плохо. Девочке надо было помочь, а этого обормота не трогать»
«Так мне что, училке надо было пожаловаться?» загорячился я.
«Не училке, а учительнице. Тебе бы понравилось, если бы твою маму звали в школе училкой?»
«Нет» насупился я.
«То-то же, улыбнулся отец. Нет, жалуются пусть другие, а я бы на твоем месте встретил этого типа в безлюдном месте и проучил бы как следует»
«Что ты такое говоришь?! ужаснулась мама. Ты чему ребенка учишь?!»
«Во-первых, он, судя по всему, уже не ребенок, а во-вторых, такова жизнь. Мужчина должен защищать себя и своих близких» внушительно объяснил отец.
И вдруг прищурившись:
«А скажи-ка, Мишаня, девочка эта, за которую ты заступился, наверное, нравится тебе? Ну, чего краснеешь? Ну, ладно, ладно, всё, проехали»
И обращаясь к матери:
«Видишь мать, у нас, слава богу, мужик растет, а не размазня какая-нибудь»
Мой славный, несравненный отец! Вот кого я всем сердцем желал остеречь от неприятностей, тем более что при его должности (главный инженер локомотивного депо) их не могло не быть! Но видно это было не моего ума дело, и отец если и обсуждал их с матерью, то не в моем присутствии, отчего в моей памяти их не было. Он обладал уникальной способностью быть для всех своим и для работяг, и для конторских, и для трезвенников и для горьких пьяниц. Вот у него авторитет, так авторитет! Бывало, идем с ним по локомотивному хозяйству, навстречу люди, и у него для каждого есть, что сказать, и каждый слушает, кивая и поддакивая, а выслушав, торопится исполнять. Никогда не слышал, чтобы он повысил на кого-то голос. Однажды после школы я, уже зная, что вечером он придет с работы и буднично скажет матери: «Ну, всё, подписали», имея в виду приказ о его назначении начальником депо, спросил у матери:
«А почему наш папа не начальник депо?»
«Это уж надо его начальство спросить» рассеянно отвечала мать.
«Скоро папа обязательно будет начальником депо» заявил я.
«Ты-то откуда знаешь?» воззрилась на меня мать.
«А ты разве не знаешь?» удивился я, находясь в полной уверенности, что если знаю я, то должна знать и она.
«Что я должна знать? забеспокоилась мать. Папа что, днем звонил?»
«Нет, это я просто так» свернул я разговор.
Вечером пришел отец и буднично сказал:
«Ну, всё, подписали»
Мать со словами «Наконец-то!» кинулась его обнимать, а он со скупой улыбкой сказал:
«Накрывай, мать, на стол, надо отметить»
Месяца через два мать, ласково улыбаясь, спросила:
«Мишулька, а ты хотел бы братика или сестричку?»
Я бы хотел, но что-то мне подсказывало, что этому не бывать. Так всё и случилось: еще через месяц отец привез домой поникшую, заплаканную мать, уложил ее в кровать, после чего они долго и горячо бормотали у себя за дверью. О том, что случилось, я узнал не от них, а от старшего товарища по двору, который, положа руку мне на плечо, сказал с суровым мужским участием: