Что заставило Канта совершить эту столь очевидную ошибку? Как он приходит к тому, чтобы включить «вещь в себе» в свою философию, которая не оставляет для нее места?
Ибо мы совершенно точно требуем объяснения, как такой такой мастер в области спекулятивной мысли мог впасть в ошибку, которую (как кажется) так легко избежать. Ответ на этот вопрос будет своего рода дедукцией вещи-в-себе; не объективной (в которой истинность данного понятия была бы действительностью этого понятия), а субъективной. В данном случае речь идет о возможности того, что и как такая мысль может возникнуть в данной системе).
Гербарт утверждает (Die Psychologie als Wissenschaft etc. §. 144), что доказательство Канта основано на quaternio terminorum. Кант приходит к такому выводу:
То, чему учит опыт, никогда не содержит признака необходимости. Д. Р. и д. З. являются необходимыми идеями.
Таким образом, R. u. Z. не извлекаются из опыта.
Здесь «необходимое» имеет разное значение в каждой из двух посылок. Р. и З. необходимы лишь постольку, поскольку их нельзя помыслить; но это только потому, что они делают возможным реальный для нас физический мир, а ведь всегда необходимо представлять себе то, что является условием возможности реальной вещи. По этой причине, однако, верхнее предложение ложно, так как в этом смысле опыт действительно также учит нас тому, что необходимо. На это можно ответить так: 1) То, что мы объявляем условия возможности того, что мы признаем реальным, необходимыми, не преподается нам опытом, но мы требуем этого по субъективным законам мышления. 2) Пространство и время являются необходимыми идеями не только потому, что без них был бы невозможен физический мир, но прежде всего потому, что без них был бы невозможен наш собственный интеллект, предмет познания, мое собственное «я». Без пространства и времени мы не только ничего не можем представить, но и не можем ничего представить; они постоянно присутствуют во всякой умственной деятельности и т. д. Короче говоря, если привести рассуждения Канта к форме силлогизма, то они будут выглядеть следующим образом:
Первое, что я сделал, это посмотрел на первые две вещи, которые я видел в первый раз, а затем посмотрел на них во второй раз.
Мы не можем довольствоваться этим на данном этапе, но теперь поставим перед собой следующий вопрос:
Что побудило Канта совершить эту столь очевидную ошибку? Как он пришел к тому, чтобы включить «вещь в себе» в свою философию, которая не оставляет для нее никакого места? Ведь мы совершенно точно требуем объяснения, как такой мастер в области спекулятивной мысли мог допустить ошибку, которую (казалось бы) так легко избежать. Ответом на этот вопрос будет своего рода дедукция вещи-в-себе, причем не объективная (в которой доказывается истинность этого понятия), а субъективная (в которой устанавливается возможность того, что и как в данной системе могла возникнуть такая мысль). Такая дедукция, по сути напоминающая астрономическое объяснение затмения через вычисление преобладающего созвездия, может идти теперь с разных сторон. Либо психологически, доказывая, при каких условиях человеческий разум может впасть в воображаемую ошибку, либо, следуя предшествующему процессу развития философии, исторически, выделяя те учения предшествующих систем, которые оказываются прецедентами, предками или праотцами «вещи-в-себе». Первое можно назвать биографией, второе генеалогией, третье априорной дедукцией, четвертое апостериорной дедукцией «вещи-в-себе». Очевидно, что эти два соображения не стоят рядом без связи, а внутренне дополняют, обусловливают и объясняют друг друга, что, следовательно, дедукция будет полной только в том случае, если мы примем во внимание и то, и другое; и это тоже произойдет.
Если же разделить эти два соображения, несмотря на то, что они принадлежат друг другу, взяв сначала историческое, а психологическое оставив только после дальнейших промежуточных исследований, то причина этого в том, что, по нашему убеждению, Кант сам знал первое, но не второе, и в том, что это последнее, более глубокое соображение будет в то же время содержать наше окончательное, объективное суждение по всему вопросу.
Переходя к этому историческому выводу, мы должны позволить себе пойти дальше, ибо мы заинтересованы прежде всего в убедительности, которая в данном случае невозможна без детализации.
Всякая философия есть, по существу, созерцание мира в целом, мира в его материальной и духовной сторонах; ее объектом является космос, макрокосм, который мы расширяем далеко за пределы всех неподвижных звезд и туманностей, и микрокосм в нашем собственном «я», который мы преследуем в темной области предчувствий и ощущений: «порог сознания», как называл его Гербарт, «мелкие восприятия», как называл их Лейбниц. Как бы ни были различны системы мыслителей всех народов и времен по своим принципам и выводам, по своим идеям и исполнению, все они имеют дело с одним и тем же объектом. Философия не хочет пассивно принимать объект познания и воображения, позволять себе окромя как это делает здравый смысл; она хочет его постичь, разобраться с ним и только тогда позволить считать его постигнутым. И как общая цель, идея, так и в известном смысле средство, органон, являются общими для всех философов. Что же это за средство? Как философия стремится достичь своей цели постигающего воспроизведения космоса? Поэт, художник, композитор также проникают в глубины природы и человеческой души и постигают их, воспроизводя. Чем отличается постижение художника от постижения философа? В чем специфическое различие между художественным и философским воспроизведением? Разница эта глубока.
Художник постигает свой объект в воображении и воспроизводит его как яркую красоту, философ постигает его в разуме и мыслит как абстрактную истину. Философствует тот, кто не в силах устоять перед множеством чувственных индивидуальных вещей, которые мы октроиваем, но, движимый стремлением к познанию, ищет единства во множестве, обусловленности обусловленного, космоса в природе. Но это возможно только через формирование общих идей. Формируя их, я должен воздерживаться, абстрагироваться от того, что в ряде объектов не является однотипным, т.е. относительно безразличным. Абстрагироваться от этого Воображение является средством, органоном философского познания в отличие от интуитивного у художника.
Таким образом, различные философы стремились приблизиться к сущности или причине мира с помощью абстрактного мышления. Сущность или причина мира. Независимо от того, исходили ли они как эмпирики из материальных или как рационалисты из духовных данных опыта, они преследовали эту цель с помощью этих средств. Но не только цель и средства, но и (что может показаться более странным) результаты всех различных систем, несмотря на их резкое различие, сходятся в одном существенном определении, и именно это имеет для нас важное значение. Ведь как бы ни различались их принципы, какими бы разными путями они ни искали основание мира, в конце концов все они приходят к точке, где мысль прекращается; они наталкиваются на некое очень общее нечто, духовного или материального характера, которое они затем объявляют уже не поддающимся исследованию и, следовательно, последней причиной или внутренней сущностью мира. К этой последней сущности или первопричине сводится или выводится из нее все многообразие мира, и тогда занавес падает. Будет ли это последнее и высшее, как думает Фалес, жидким элементом, или, как утверждает Спиноза, субстанцией, или, как хочет Гегель, диалектикой абсолютного духа, всех их объединяет только то, что они останавливаются на таком самом общем, не разбивают его дальше и хотят объяснить все только из этого Единого. Даже те философы, которые, подобно Демокриту, Лейбницу и Гербарту, находят происхождение мира не в единстве, а во множественности, согласны с ними в том, что они останавливаются здесь на таком происхождении (состоящем из множественности). Если теперь уступить им их ре-спективное начало, то все в мире может быть объяснено и выведено из него очень строго и последовательно, и все это может оказаться также весьма красивым и назидательным. Разум выполнил свой долг, разум может спать. Но, к сожалению, это еще ничего! Ведь всегда найдутся любопытные дознаватели, которые захотят узнать еще больше, не захотят признать эту первопричину конечной и даже озорно назовут уснувший разум ratio ignava, а первопричину asylum ignorantiae.