Толстой величайший и единственный гений современной Европы, крикнул он во всю безнадёжную мощь воздушных трубок, заменяющих паукам лёгкие, высочайшая гордость России, человек, одно имя которого благоухание, писатель великой чистоты и святыни![10]
Он кричал и кричал; и что, если бы обитатели иных миров спросили наш мир: кто ты? человечество могло бы ответить, указав на Толстого: вот я,[11]и что Лев Толстой навсегда останется в русской литературе величавой, недосягаемой вершиной[12] всё без толку. Его одинокий вопль так и не был услышан.
Толстой же, «подставив щёку» зелёному хаму, покорно скрылся за дверью. Борис Борисович счастливо хмыкнул.
Надеюсь, я надолго отбил у графа охоту писать дребедень многословную. Классик, понимаешь ли Много вас, таких классиков, на мою шею[13]. Богомол грязно хихикнул, радуясь ловкому каламбуру.
Он оставался в приподнятом настроении какое-то время, пока в дверь снова робко не постучали.
Ну кто ещё там?! недовольно гаркнул редактор, представляя себе двух оставшихся посетителей.
Я, Николай Васильевич Гоголь, послышался из-за двери тонкий, трепещущий отклик. Вы мне назначали.
Богомол расправил затёкшие члены и, сморщив и без того неулыбчивый ротовой аппарат, досадливо проговорил:
Ну входи, коли пришёл.
В полуоткрытую дверь робко, бочком протиснулся ещё один классик. Небольшого роста, худой, с острым носом, коротенькими усами и пронзительным взглядом карих глаз; в чёрном щегольском сюртуке, пёстром жилете и жёлтом шейном платке, Николай Васильевич Гоголь выглядел уставшим, встревоженным и грустным одновременно. Его белокурые волосы, которые от висков падали прямо, как обыкновенно у казаков, сохранили ещё цвет молодости, но уже заметно поредели; от его покатого, гладкого, белого лба по-прежнему так и веяло умом[14].
Только не говори мне, взяв с места в карьер, богомол перешёл на бесцеремонное «ты», что ты мне ещё одну «мертвечину» принёс. Мне, любезный, и от первой твоей трескотни не то что не весело, до сих пор с души тянет.
Бледное лицо Гоголя стало похоже на белую маску гейши. Запинаясь и чуть не плача, он протянул беспардонному хищнику рукопись, аккуратно крест-накрест перетянутую старой бечёвкой.
Нет-с, пролепетал он, отчаянно стараясь не расплакаться. Это третий. Второй том «Мёртвых душ» я сжёг.
Богомол рукописи не взял. Он сделал затяжку и выдохнул дым прямо в лицо Николаю Васильевичу. От проделанной шалости редактор расхохотался и с ехидством заметил:
Да ты, Николай Васильевич, у нас шалун. Возомнил себя классиком и ну строчить? Нехорошо это, нехорошо. Гордыня тебя обуяла, любезный, сощурив глаза, он вперился взглядом в дрожащего человечка.
Гоголь взгляд выдержал.
Помилуйте, батенька, Борис Борисович, какая же тут гордыня? Талант дан Богом
Богом, говоришь? редактор откинулся в кресле и, криво скалясь, задумался.
Спорить с дураком не хотелось. «Проповедями сыт не будешь, размышлял богомол, подавляя в себе желание тотчас наброситься на тощего классика, а этот как начнёт нести околесицу, так до вечера дурака не остановить». Он вынул трубку из жвал и обречённо спросил, зная, что делает глупость:
О чём же поэма?
Гоголь закашлялся.
В третьей части, начал он объяснять Борису Борисовичу смысл нового романа, главный герой, пройдя через скорби каторги, выбирает путь нравственного очищения и
Скучно, бросил редактор и быстро, чтобы писатель не дай бог не начал защищать своё творение, резко добавил: Ни к чему всё это. Стиль твой грязен, картины зловонны[15]. Ни к чему нам такая литература. Вот если бы ты детективы умел писать Что, Николай Васильевич, детективы писать умеешь?
Нет, прошептал ошарашенный Гоголь.
Что же ты за писатель такой, коль детективов не пишешь? насмешничал богомол, сердясь на себя за возню с недоступной для брюха «букашкой».
Да я смутился оробевший писатель.
Вот именно, кто ты?! Ты же
Злоречивая зависть бездарного богомола не успела коснуться ушей несчастного Николая Васильевича. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Пушкин: лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, он весь как Божия гроза[16].
Заткни свою чёртову пасть! Ты насекомое! крикнул он грозно, ничуть не заботясь о собственной участи.
От неслыханной дерзости монстр опешил.
Это что ещё за кандибобер такой явился сюда и нам угрожает? каждой клеткой зелёного своего естества богомол выражал презрение к «дерзкому прощелыге». Он опёрся о стол передними лапами и навис над поэтом усатым чёртом. Так-так-так Похабный циник, умеющий волшебно жонглировать рифмами[17], решился на бунт.
Пушкин стоял перед тварью живым, недоступным для страха героем; тёмно-серые с синеватым отливом глаза большие, ясные[18] горели на бледном лице праведным гневом. Он казался высоким, сильным и невероятно красивым, как бывает красив всякий идущий на смерть за други своя.
Гоголь сбежал, рыдая о скорой смерти учителя:
Он убьёт его! О, я несчастный! оставив поэта один на один с порождением дьявола.
Они сошлись. Свет и тьма, жизнь и смерть, добро и зло. Богомол «выстрелил» первым, без предупреждения, подчиняясь природе хищника. Голод его давно перешёл в фазу «зверского», и мускульный желудок с зубцами настойчиво требовал пищи. В своём богомольем уме Борис Борисович давно поставил жирную точку после слова «сожрать» и ждал только повода. Пушкина он ненавидел. И не потому, что гений Пушкина был ему недоступен. Само присутствие поэта на грешной земле мешало редактору. Как будто Кто-то Незримый день ото дня исповедовал его совесть, не позволяя зверской природе жить в полную силу.
Александр Сергеевич даже не понял, как оказался в огромных, покрытых шипами передних конечностях зверя, схватившего его поперёк тулова и уже ломающего ему хребет.
Звук рвущейся плоти парализовал несчастного паучка. Качаясь на тонких ногах, он смотрел с высокого шкафа, как редактор, рыча и рыгая в пространство, откусывал голову Божьему человеку.
Эй, кто-нибудь!
Бессилье душило; не Пушкин, а он был в жвалах охотника, ему ломали хребет, России
Хватит!
Костя как будто очнулся. Пусть он маленький, пусть ничтожный, но всё же он почти человек, и он попытается сделать хоть что-то. Он прыгнул на Бориса Борисовича и принялся дубасить по его голове всеми своими паучьими лапками. Он бил и кричал, кусал и царапался, не жалея себя, не думая о последствиях. В глазах потемнело. Он падал куда-то, и слёзы гнева душили его.
Костя-Гугл очнулся. Мокрый от пережитого ужаса, он жадно давился воздухом, будто только что вынырнул из воды. Ужасные крики вперемешку с хрустом ломаемых костей и чавканьем хищника ещё полнили разум. В комнате нестерпимо воняло это терпкий запах зверюги грязным суккубом проник в его мир.
К чёрту Игру, сбросив очки, Костя сел на кровати, уставший, больной и чрезвычайно рассерженный на мистера Фога за только что пережитый им ужас.
За дверью, не смея войти, металась Маргарита Раисовна.
Кока! Кокочка, с тобой всё в порядке? Ты кричал.
Всё нормально, ма, бросил он в дверь. Это был просто сон.
20202022
Георгий Синайский
Родился 19 ноября 1959 года в Киргизстане, в трёхтысячелетнем Оше, городе-побратиме одноимённого французского города родного для известного гасконца.
Учился в Ошском государственном педагогическом институте. Был победителем республиканских олимпиад по психологии среди студентов вузов. Любимыми предметами были философия, история, психология, русская и зарубежная литература. После окончания института работал преподавателем истории и литературы в учебных заведениях города, внештатным корреспондентом газет «Ленинский путь» (переименованной в «Эхо Оша») и «Вечерний Ош». Свой двухтомный сатирический роман «Чем чёрт не шутит!» посвятил столетней годовщине Октябрьского государственного переворота, переименованного в Великую Октябрьскую Социалистическую революцию.