Егор Семёнович сидел, нахмурившись, и сжимал в руке погнутую алюминиевую ложку, как оружие против «проклятых террористов», убивших его сына. Повисла неловкая пауза.
Ну что это мы всё о грустном и о грустном, вдруг оживилась Юлиана Павловна, Вы лучше скажите, как вам супчик. Перловка-то хоть разварилась?
Все молчали.
Сынок, продолжила она, так не дождавшись ответа, наигранно весело, как будто чувствовала себя виноватой в неожиданно накрывшей всех тоске, А твои-то где? Семья, родственники?
Борис понял, что его рассказ сейчас будет совсем некстати и неопределённо махнул рукой.
Ну, это У меня мать, отец, сестра была. Они в общем, не знаю, где. Мы жили в большой комнате, все вчетвером. О, там ещё пианино стояло, неожиданно вспомнил он, Мать иногда на нём играла, но очень редко, она и не умела толком. Отец всё грозился его выкинуть, а дед не разрешал.
Дед? оживился Егор Семёнович, У тебя ещё и дед был? Тоже, небось, военный? Служил?
Дед-то? Борис задумался, Нет, не служил. Дед был тайным агентом. Коллаборационистом. Распространял запрещённые материалы. Продавал государственные ресурсы. И ещё он убил всю нашу семью: и мать, и отца, и сестрёнку. А я убежал. Я знаете, как бегаю, Егор Семёныч? Никто не догонит! Вот и он не догнал, а потом за ним пришли Вооружённые Силы Республики и отправили его в ад для предателей. Я знаю, мне это в Центре патриотического воспитания сказали. Говорили каждый день, пока били в туалете и на заднем дворе во время прогулок. Знаете, сколько у меня шрамов с тех времён? Да у вас пальцев не хватит, чтобы их сосчитать. И всё из-за него. Всё потому, что мой дед предал родину, по его приказу были сожжены заживо тысячи людей в концлагерях, тысячи мирных жителей были растерзаны врагами Республики. Я каждый день это слышал: «Внук коллаборациониста. Преступное отродье». И каждый день воспитатели стояли рядом, пока дети возили меня по полу и плевали мне в лицо. Стояли рядом и одобрительно кивали. И ещё там была одна нянечка, Людмила Ивановна, она тоже стояла, но не кивала, она чуть-чуть плакала иногда, чтобы никто не видел. А я всё видел. А потом она заклеивала мне раны пластырем, который в те времена был в дефиците, и говорила, что, может быть, всё не так, как им кажется, и дед мой не был преступником, и вышла какая-то ошибка. Она всё твердила какую-то ерунду про то, что ни политические взгляды человека, ни страна его рождения ничего не говорят о том, хороший он или плохой. И что нормальному государству нужны разные люди добрые и злые, умные и глупые, сильные и слабые, согласные и несогласные, и каждый должен иметь возможность найти в нём своё место и стать тем, кем хочет, не оглядываясь на остальных и без страха быть осуждённым за свои убеждения. Иначе, говорила она, это государство будет не настоящим, а лишь сказочным королевством за большой стеной, как в моей детской книге. Но я ей не верил. С чего это мне верить какой-то глупой нянечке? Я ненавидел деда, я проклинал его, я бил кулаками твёрдую, как камень, подушку и представлял себе, что это его лицо, и, если бы его не расстреляли, я бы сам, своими руками, душил его, пока он не перестал бы дёргаться. Как-то раз, кажется, это был мой день рождения, Людмила Ивановна спросила у меня, чего бы я хотел больше всего, и я ответил, что хотел бы только одного самому убить своего деда. Она ничего не сказала, а взяла книгу единственную вещь, которая у меня осталась из дома и стала читать. И я постепенно успокоился. Нет, деда я не простил. Просто стал жить с этим, как с бородавкой на носу. Да, я преступное отродье, внук убийцы, но я не трус и не предатель, и я был готов сделать всё, чтобы доказать это. А потом Людмила Ивановна стала учить меня читать самому. В ЦПВ у нас сначала было чтение, но через пару лет его отменили, и я стал забывать буквы. Каждую ночь, когда все спали и камеры можно было отключить, мы читали одну и ту же книгу, пока я не вспомнил, как складывать буквы в слова, слова в предложения, предложения в мысли. Для неё это почему-то было очень важно. И у меня в голове тоже стали появляться мысли. И рисунки. А однажды Людмила Ивановна исчезла. Просто не пришла на работу, и воспитатели сделали вид, что её никогда и не было. Новая нянечка не заклеивала мне раны, но я уже сам научился это делать и научился давать сдачи. Бить быстро, сильно, точно и добивать, не давая подняться. Моя ненависть к деду была теперь в моих кулаках. Знаете, Егор Семёныч, я побил всех моих обидчиков, даже старших, и когда они корчились на скользком от крови и соплей полу в туалете, я плюнул им в лицо тем, что накопилось у меня за все эти годы. А потом я вырос, и меня забрали на войну
Конечно, ничего из этого Борис не сказал. У него уже был готовый ответ:
Не знаю я Не помню уже, я ж мелкий совсем был.
Старики понимающе закивали.
Всё хорошо, сынок, Юлиана Павловна погладила его руку кончиками своих сухих, как наждачка, пальцев, У тебя ещё вся жизнь впереди. Вот увидишь, ты обязательно встретишь лучших людей на этом свете.
На этом ужин закончился. Борис сполоснул свою тарелку и ложку и пошёл к себе.
«Электроснабжение будет отключено через 45 минут, ровно в 22:00. Всем гражданам необходимо убедиться в безопасности своих жилых помещений. Через 15 минут начнётся трансляция последнего выпуска новостей. Трансляция обязательна к просмотру. Желаем вам приятного отдыха».
Борис уже был готов лечь на ставший вдруг неуютным и страшным диван и выполнить свой гражданский долг по просмотру новостей, как вдруг послышался робкий стук в дверь.
Арсеньев? Ты не спишь ещё?
Нет, Егор Семёныч, заходите.
Егор Семёнович неуверенно прошагал в комнату, чуть согнувшись и по-стариковски опустив плечи. Борис, приподнявшись на одном локте, вопросительно посмотрел на него.
Я тут вот что немного запинаясь начал старик, Так, сидел-сидел и вдруг подумал Вашим там на фронте, кажется, наливают иногда Ну, для храбрости, верно?
Бывает, Борис моментально раскусил намерения соседа, и ему почему-то стало весело.
Ну хорошо. Так вот Может у тебя есть чего? С собой, то есть Я ведь его-то уже лет пять не пил. Так-то, вроде, и не надо, а хочется иногда. Ну, сам понимаешь, живём в тепле, еда, вода есть, квартира хорошая А порой как накатит тоска, прям сил нет, он опасливо покосился на дверь, а потом на окно, как будто там прятались тайные агенты, готовые в любой момент рассказать всему миру, как плохо живётся Егор Семёнычу в Республике Грисея, Не поделишься со стариком, ну, вроде как, за знакомство?
У Бориса было то, за чем пришёл сосед. Как раз перед его ранением всем бойцам выдали по литру спирта, который, разбавляя водой, можно было растянуть месяцев на семь-восемь. Потом произошло само ранение, отправившее его на месяц в больницу, и, наконец, долгожданное возвращение в казармы, где он обнаружил, что его рота временно перебазировалась в другую точку, а на смену ей прибыли младшие бойцы, которым в силу возраста спирт ещё не полагался. Выпить было не с кем, и он запрятал бутылку поглубже в рюкзак, где она лежала всё это время, терпеливо дожидаясь прихода Егора Семёновича.
А как же обязательные к просмотру новости? хитро поинтересовался он у соседа.
Да ничего не будет, мы ж около транслятора находимся. Ты только звук убавь чуток, но совсем не убирай, а то запищит и доложит куда следует деловито ответил старик.
Ладно. Стакан-то есть?
А как же! И не один. Бабка-то улеглась уже, а я сейчас, я быстро Посидим с тобой по-соседски, Васеньку заодно помянем.
Они посидели, краем уха слушая обязательный выпуск новостей про задержание очередной группы диверсантов, помянули Васеньку и Борисовских боевых товарищей, выпили за Громова и за День Великого Освобождения, а потом за что-то ещё, не менее важное. Закуски не было, поэтому приходилось через силу давиться горькой обжигающей жидкостью, на глазок разбавленной водой, предназначенной для утренних туалетных процедур. Спустя некоторое время Егор Семёнович повеселел и обмяк. Борис решил, что старику уже хватит, взял со стола бутылку и под пристальным взглядом соседа убрал её обратно в рюкзак. Сообразив, что больше ему не нальют, Егор Семёнович неуверенно встал со стула и, чуть пошатываясь, пошёл к двери.