Казак на себя поначалу грешил мол, здешних мест не знаю, потому во всем промашку даю. А причина была не в нем, а в том, что в этой хате, куда его князь наладил, злыдни жили. Да такие вредные, что ежли б казак с детишками да с бабой не перекрестившись да не помолившись хоть день прожили, так их бы к вечеру злыдни смертью уморили.
Раз выделили казаку в полку, как многодетному и беднейшему, харч войсковой к празднику: соли, крупы, сала Приехал казак домой довольный да радостный. Наварили они кулеша с салом, наелись. Достал казак скрипку, стал играть, а музыкант был он славный, а жена подпевать, а детишки плясать. Пляшут казачата, отец на них любуется, а только видит рядом с ними человечки какие-то корячатся: уродливые, маленькие, ручки-ножки тоненькие, мордочки гадкие, злые, и все в басурманском платье и в татарских туфлях. Догадался казак злыдни!
Отложил он скрипку злыдни в разные стороны по щелям разбежались, толкались, топтались, но спрятались. Казак им говорит:
Эй, хозяева этого дома, что вы по щелям сидите, вам же там неудобно!
Да ничего! Удобно! Мы в любом месте поместиться можем!
Да вам же там сыро! А у меня для вас квартира готовая есть.
Какая квартира?
Да вот газыри с чеканкой серебряной.
Злыдни из щелей смотрят красивые газыри. А главное, ежели в газыри залезут, то станет их хозяин носить, а они будут всему полку казачьему вредить, по всей Кубани.
Ладно, говорят, станем жить в газыре! Вылезли из щелей, понабились в газырь.
Все ли? казак спрашивает.
Ну и слава Богу! говорит казак. Тут вам сухо и покойно будет, да и забил газырь крышкой. Спите на серебре.
Отнес газырь на старую мельницу, засунул газырь под самый тяжелый жернов.
Оставайтесь тут навсегда! А то мне от ваших козней житья нет.
Эй, казак, кричат злыдни. Неужто ты газырь серебряный бросишь? Это главное богатство в твоем доме.
Главное богатство у казаков детишки да иконы! говорит казачок, а это цацка, хоть серебряная, хоть золотая пропади она пропадом!
С тех пор зажил он хорошо. С врагами замирение вышло, казак вокруг своего куреня заросли вырубил, стены просушил, пашню распахал, да такой урожай осенью собрал, что смог не только своих волов завести, а и свиней, и кур, и гусей, и овец! Живет радуется, на скрипке играет песни поет.
Прослышал про то старый князь, приехал к казаку. Черноморец гостю рад. Угощение на стол выставил, чарку налил. А старик не ест, не пьет.
Как же это ты, казак, спрашивает, от бедности своей голой в достаток пришел?
Да работаю, рук не покладая! казак отвечает. Вот мне Господь и помогает.
Да ты ведь и раньше работал, что он тебе тогда не помогал?
Кабы не помогал, давно бы мы в земелюшке лежали. А достаток приобресть мне тутошние злыдни мешали. Ну да я их вывел. Заманил их всех в газырь серебряный да на старой мельнице под жернов положил.
Князь скорей на коня и на мельницу. Нашел газырь. Открыл серебряную крышку и приказывает:
Ну, злыдни! Выходите! На волю бегите, к своему обидчику, он по вас соскучился!
А злыдни пищат:
Нет, мы к нему не пойдем! Он хитрый, опять нас как-нибудь обманет. Да и жизнь у него в хате для нас была не сладкая. Они утром и вечером всей семьею молятся, а нас от их молитвы по всем щелям трясет. Ты нас выпустил, мы к тебе жить и пойдем!
Не успел князь охнуть, а злыдни облепили его со всех сторон целым роем. Он их стряхивал-стряхивал, а так ни одного и не стряхнул. Поехал со злыднями в свою усадьбу. Не успел в ворота зайти, прыснули злыдни по щелям: и в дом, и в коровник, и в конюшню, и на псарню. С тех пор не стало у князя житья. Скот передох, коней украли, хлеб вымок, а овцы в реку забрели. Напоследок и усадьба сгорела. Кабы казак по доброте старому князю куска не давал, тот бы с голоду помер.
А не рой другому яму сам в нее попадешь.
ДВОРЦОВАЯ СЛУЖБА
Эта служба, скажу вам, братцы, самая, что ни на есть, тяжелая. И не в том тягость, что цельные сутки стоишь, глаза растопырив, в полной ожидации и царь может пройти, и министры какие! И не в том, что стоишь, как статуй бесчувственный, в старые времена казаков, которы во дворцовых покоях стоят, в мундиры-то зашивали, а после караула в сани валили, как поленья, да в бани на Казачьем переулке везли. На горячих полках вытаптывали до того у них все тело затекало да костенело! И даже не в том тягость, что, неровен час, кака пуговка не блестит на мундире, или сукно морщится враз в казарме от вахмистра внушению получишь, а в том, что дворец место нехорошее, и находиться там казаку, особенно «истинно верующему», очень даже грешно!
Потому там на стенах картины всякие висят, а на картинах мало что бабы толстомясые телешом намалеваны, так что ажник смотреть срамота; на каждой, почитай, второй враг человеческий! И с рогами, и с копытами, и в дудку дудит и баб голых тискает ад кромешный!
Иной казак стоит-стоит, у него от этих картин такое в голове кружение становится, что неровен час и сомлеет. Его в царский садик вынесут на снежке полежать, а после обратно в караул.
Но наш-то казак, про которого сказывать станем, к дворцовой службе присмотрелся, хоть и противно, и срамно ему на живописи энти красоваться, поскольку был он из честной семьи старой веры, станицы Кумылженской, да и не первый уж год служил притерпелся!
А припало ему стоять в ночь перед Рождеством, когда нечистая сила полную власть имеет, Спаситель-то еще не народился, мир Божий в самой что ни на есть темноте пребывает. Тут особо нужно Непременную молитву творить для обороны души.
Но казак наш об том не думал! У него, вишь ты, другое горе: пришло письмо из станицы невесту его сватают! Вот он стоит и так умом располагает и эдак: кабы был сам-то в станице, непременно бы за себя ее взял, а не отдали бы добром угоном увез. У него с невестой все давно решено да сговорено, и родители были не против Кабы! Кабы он сам в станице был! А он как раз тут стоит, как истукан, прости Господи!
Шут бы меня побрал! не заметил, как вслух сказал. Сказал, а шут враг человеческий враз как есть тут! Из
картины, где с бабами толстомясыми в обнимку был намалеван, выпрыгнул.
Что прикажешь, казак, то все исполню.
Казак пригляделся: шут взаправдашний и с рогами и с копытами морда козлиная.
А мог бы ты, говорит, скажем, меня в станицу перенести!
А шут уж все наперед знает.
Не только труда не составит, но можем вам на годок отпуск сделать, свадьбу сладить, опосля назад в сохранности! Только уговор
Эх! говорит казак. Шут с тобой! Знаю. Бери мою душу! Шут ажник ногами от радости застучал.
Вот это, говорит, дело. Только у нас все по чести: сначала моя служба, а с вас пока расписочка.
Явилась сразу бумага, перо Ткнул шут пером казаку в руку, крови добыл, казак-то бумагу и подмахнул.
И в ту же секунду в Кумылженской со сватами у своей невесты оказался.
А шут обличье казака принял, да на службу на год заступил.
Как его мундиром-то сдавило! А он сутулый, кривоногий, да не выправленный. Стоит шут, как в колодке, чувствует, не то сукно трещит, не то у него кости ломаются. Да это бы все не беда ремни у него на одном плече! Все казаки ремнями перекрещены, потому, может, и в бою невредимы бывают, что и спереди и сзади на них ремнями имя Христово написано, а шуту такое никак невозможно. Не может он имя Христово на себе принять враз исчезнет.
А идет мимо вахмистр старший по караулу, как увидал шута кривого, да что у него все ремни на одном плече, чуть его паралич не разбил. Схватил он шута за загривок, выволок под лестницу, да по морде, да по морде, чтоб службу понял! У того в голове кружение, а из глаз искры! А вахмистр его охаживает! И в брюхо, чтоб не отвисало, и по спине, чтоб крюком не была. По спине-то как наладил так у шута казачья расписка из-за пазухи вылетела.
Вахмистр как увидел, до того в сердце вошел, до того кровью, как клоп, налился, аж синий отлив дал!