Чаш
Сода и соль
«То, что я делал бы с живыми детьми, я делал с этими. Я считал, что они живые просто временно мертвые»
Анатолий Москвин.
Беззвучное одиночество в темноте превращает каждую секунду в вечность, приравнивает само существование к нахождению в тюрьме и кажется, что не только воздух вытеснен в угоду мраку, но и тело мое насквозь им пропитано. Лишь изредка в нем является чье-то ненавязчивое присутствие, продиктованное скорее любопытством, чем милосердием.
Но путы тишины ослабевают, свобода резким звуком выдергивает меня к свету:
«Мишка очень любит мед!
Почему? Кто поймет?
В самом деле, почему
Мед так нравится ему?»
Звуки снова стихают. Нелепое наваждение, попытка убедить саму себя, что я еще не одурела от всепоглощающей тьмы вокруг, разрывает тонкую нить надежды на связь с реальностью.
Я чувствую, как каждая секунда уравнивается с часом, месяцем, го
Инна! Будь тише, ты же можешь разбудить маму, мужской голос, смутно знакомый, прорывается сквозь толщу полусгнивших воспоминаний и кажется моим освобождением.
Попытка вспомнить его лишь норовит вернуть меня обратно в пучину безбрежной пустоты, еще мгновение назад окружавшей меня, и я не рискую оказаться там снова.
Ну же, дорогая, тебе стоит относиться к старшим с уважением, в тоне мелькает едва различимое недовольство, хотя и сглаженное отцовской нежностью.
Не поднимаю век; не делаю ровным счетом ничего, чтобы спастись от слепоты, но мое зрение возвращается ко мне точно по зову голоса; мутными пятнами возникает перед глазами, и в какой-то момент мне удается увидеть окружающую действительность.
Свет, исходящий от распахнутого настежь окна кажется чересчур ярким, и мне требуется время, чтобы привыкнуть к нему.
Размытый силуэт незнакомца уходит из моего поля зрения. Он снова говорит, но более мягко:
Взгляни, твоя сестра спокойно читает книгу, и никому не мешает.
Щурясь, я пытаюсь рассмотреть что-то помимо колышущихся на ветру сизых полупрозрачных штор, и пятна перед глазами рассеиваются почти до конца, когда мой взгляд скользит с окна на источник звука. Шея затекла, и любая моя попытка повернуть голову заканчивается провалом, поэтому мне удается разглядеть лишь часть комнаты: два детских силуэта усаженные за столом; их изношенную и не подходящую по размеру одежду, местами потертую и разорванную настолько, что мне становится сложно поверить, что ее нашли не на свалке.
Но я не могу рассмотреть их лица, скрытые волосами, слух не улавливает ни звука их голосов; будучи полностью обездвиженными, они напоминают скорее кукол, чем живых детей.