Приняли их покаяние, начавшееся с Нюрнберга и продолжающееся, по существу, в разных формах по сей день?
Есть такая пословица: «Победителей не судят». А побеждённых? Есть еще такое выражение: «Горе побеждённым». Развязавшим войну предстояло за всё ответить. Убеждённым фашистам. Эсэсовцам. Гестаповцам.
Спросить с той же силой ненависти с рядовых солдат? С мирных обывателей?
Мне рассказывал один пожилой человек, актёр. Их фронтовая агитбригада следовала уже по территории Германии за нашими наступающими войсками. Форсировали какую-то речонку на старом, битом грузовичке. И вдруг у обочины дороги выплыл из сумерек плакат. Не немецкий, уже наш, русский. Рисунка никакого не было только надпись, сделанная явно на скорую руку, но крупно, чтоб и на скорости можно было прочитать: «А твоя мать жива?»
Нетрудно было поддержать ненависть к врагу, пусть уже почти поверженному, в солдате, прошедшем до границы по разгромленной, сожжённой родной земле. Что удержало страну, где почти в каждой семье кого-нибудь унесла война? Что помешало, не дало сорваться на долгие годы в месть и ненависть?
Если честно не знаю. Наверное, нужно уйти в исследование внешней политики, международных отношений, чтобы понять и это, и то, почему с немцами сейчас отношения ровнее и доброжелательнее, чем с некоторыми «союзниками» в смысле бывшими братьями по Союзу ССР.
Или это особенность нашего национального характера? Ведь исстари в тех же кулачных боях повелось: в драке до первой крови, упавшего не бьют
Впрочем, у каждого был, наверное, свой путь, чтобы отойти, как от анестезии, от «науки ненависти». О тех, кто прошёл войну и вышел из этого ада живым, сказал почти два века назад французский учёный Лагранж со свойственной математикам лапидарностью, точностью и благодаря этому применимостью ко всем временам: «Раны у победителей заживают быстрее».
В моей жизни случилось событие, которое во многом перевернуло массу моих, казалось бы, сложившихся понятий. Хотя ничего экстраординарного не произошло: просто после долгих хлопот маме удалось перевезти к нам в Москву свою маму, мою бабушку, всю жизнь прожившую в Киеве и повидавшую там много чего, начиная от революции и Гражданской войны и кончая почти двухлетней немецкой оккупацией. Рассказы бабушки и общение с ней повлияли на ряд довольно укоренившихся моих представлений, особенно о недавно закончившейся войне, основой которых, было, конечно, что все немцы не люди. Вернее, нелюди. Все. Без исключений.
Одну рассказанную бабушкой историю я отдам ей, то есть напишу от первого лица, так, как сама услышала от неё.
Дом, где я жила последние годы, был старый, даже старинный. До революции он был доходным домом. Стоял в глубине двора, вымощенного булыжником. Я занимала комнату в квартире на третьем этаже. Остальные комнаты были заперты соседи эвакуировались. На лестничную площадку выходили двери ещё одной квартиры она вообще была пустая, никто не жил, все уехали. И вот однажды слышу у той двери шевеление какое-то. Глянула в щёлочку какой-то немолодой мужчина, в штатском, прилично одетый, открывает дверь ключом, по-хозяйски так Я всех жильцов в той квартире знаю, его никогда не видела А с ним Шура, дворничиха наша. Все, кто уезжал, ключи от квартир у неё оставляли. А она так и жила в своей комнатке под лестницей и оставалась во всём доме за главную.
Покивала она мне.
Вот, говорит, вселили. Какой-то ихний чин на машине привёз. Ну, я решила: в эту квартиру запущу. В остальных-то кто-нибудь да остался ещё.
А сосед новый обернулся, улыбается и вежливо так мол, буду вашим соседом. По-немецки, конечно
Ну я ему тоже по-немецки, мол, живите, всё ж живой человек.
Он так обрадовался: «О, фрау по-немецки говорит?»
Говорит, отвечаю, и по-французски тоже. Но хуже.
Так в нашем «теремке» не успевших или не смогших почему-то эвакуироваться, появился новый жилец немец. Кем он был? Что делал в Киеве? Почему штатский? Я, конечно, не спрашивала. Встречались иногда на лестнице, он всегда шляпу приподнимал, перекинемся парой слов о погоде..
Однажды обнаружила на ручке двери пакет с запиской: «Это для Вас, от чистого сердца». В пакете был сахар. Сладкого чая я не пила уже, наверное, больше года. Сахар на толкучке стоил очень дорого. Продавала я всё подряд, оставшееся от прежней жизни: ложечки, подстаканники, вышитые рушники, что-то из посуды. Могла себе позволить купить какую-нибудь самую дешёвую крупу и подмороженную картошку. Похудела так, что всё на мне болталось. Надвигалась осень сорок четвёртого года. Поползли слухи о том, что наши войска подходят к Киеву. И однажды, когда я закрывала форточку, мне почудился звук далёкой канонады.
А наутро на стенах домов нашей улицы мы обнаружили листки с приказом: всем жителям в течение суток покинуть свои жилища. За неисполнение расстрел. У них так заведено было: что-то серьёзное или не очень, а за неисполнение всегда расстрел.
А ночью я поняла, что заболела. Простудилась. Долго ли. Ботинки порвались. Ноги промокают. Да и силы уже на исходе. Шутка ли восьмой десяток уже пошёл. Постоишь на толкучке часа четыре, а потом домой пешком, полгорода пройти надо
И такое безразличие вдруг мной овладело. Не пойду, думаю, никуда. Пусть убивают. Пожила, и хорошо было, и плохо. Хватит.
Сознание, наверное, теряла. В сон проваливалась. В общем, когда в дверь застучали, я словно из-под воды вынырнула. Глаза открыла темно. Вечер уже. Ну вот, думаю, и смерть моя пришла.
Встала через силу, доползла кое-как до двери. Открыла. А там немец мой стоит.
Почему Вы не уходите?
А я на ногах еле держусь. Махнула рукой, ушла в комнату. Упала на кровать. Он следом прошёл. Взялся за пульс.
О, говорит, да у вас жар!
Помолчал. Вздохнул.
Всё равно уходить надо.
Не пойду, отвечаю, никуда. Сил больше нет. Да и желания жить дальше тоже, честно говоря, нет.
Он придвинул стул. Сел.
У Вас есть родные?
Есть, говорю, только они не здесь, не в Киеве. Дочь с внучкой в Москве жила. Успела дать знать, что уезжают они в эвакуацию, на восток куда-то. Сама ещё не знала, куда. А сын Сын с вами воюет. С самого начала войны. Он врач. Может, жив ещё
А вам есть куда уйти сейчас?
Господи, да конечно есть. Я же киевлянка коренная. Родилась здесь. Всю жизнь здесь прожила.
Он взял меня за руку, гладит, в лицо заглядывает.
Прошу вас, встаньте. Я через двор шёл, у вас шторы неплотно задвинуты, увидел свет. У меня сердце упало. Умоляю вас, соберитесь с силами. Я помогу вам. Надо уйти. Утром пойдут по домам. Эсэсовцы. Всех, кого застанут, выведут во двор А может, прямо здесь, в комнате пристрелят
Он приблизил своё лицо к моему и почти прошептал:
Это же не будет продолжаться вечно. Это кончится, обязательно кончится И вы увидите и сына, и дочь, и внучку. Ну подумайте о ваших близких! Каково им будет узнать, что какая-то солдатня пристрелила вас, как собаку! Что вам нужно взять с собой? Я помогу вам собраться.
Ночь уже отступила, когда мы вышли во двор. Он крепко держал меня под руку. А мне на воздухе почему-то стало лучше. А может быть, потому, что его настойчивость заставила меня преодолеть апатию, безразличие, которое овладело мною, и я поверила, что дойду до следующего квартала, где жила моя хорошая знакомая и где не было на стенах домов этих приказов, кончавшихся словом «расстрел». Почему именно наш квартал был ими обклеен, мне так и не довелось узнать.
Ну вот, мы почти пришли. Мне вон в тот дом. Спасибо, я дойду сама. Я не знаю, что вы делаете здесь, в Киеве, но одну человеческую жизнь Вы спасли точно. Храни вас Бог!
Я хотела перекрестить его, но он поймал мою руку и припал к ней щекой, потом губами. И прошептал: «Вы напомнили мне мою мать».
Бабушка поднимает на меня глаза, сохранившие свою яркую голубизну до самой её глубокой старости. Они полны слёз. Я смотрю на неё почти с ужасом.