Ровдугу забыли! дружно шумят бабушки. Бурс-то и верверет привозные, а ровдугу сами делали, из оленьей шкуры, плеки шили обувь летнюю, и рубашки. Таперича в магазин тоже везут жамша называцца.
Замшу? Сами делали? Расскажите!
Моня, расскажи! У ей мать умелица была. Лучшая ровдуга у ей. Да и сама может
Ну чего рассказывать, смущается Матрена. Трудное дело, да долгое. Шкуру ту и мочат, и скребут до родной кожи. А потом мазанкой из рыбной печени мажут, потом мнут долго, а потом посушат и опять начинают скоблить кидеранить по-нашему.
У меня кидеран сохранился, где-то ляжит, встревает тетя Фрося. Такой, с зубьями.
Ну да, зубчиками-то скребешь, они кожу проминают. Молодой олень хорошо, а старый бык попадется все руки оторвешь, плохо подчиняется. Когда вымнешь, начинаешь ее тогда дымить глинтиной гнилое дерево так по-нашему будет. Когда выдымится, мама, помню, ее скорее снимет, завернет и на нее сядет так дым, говорит, лучше сляживается.
Матрена закуривает погасшую папиросу, глаза ее вспыхивают озорно.
А потом девочки из ровдуги от своих кратче ночью перчанки шьют, мальчикам дарят. Это был такой знак. Потом, может он чего подарит, и будут они жених и невеста.
Бабушки загрустили, каждой, наверное, вспомнились свои «перчанки». Все они уже давно вдовы.
Без стука заполошенно ворвалась многодетная соседка.
Ой, Матрона, хорошо ты тутотки. У Мишеньки, знаю, бинокль есть, дети в тундре ходят, посмотреть где, спать пора уж
Засиделись мы, засобирались, закланялись бабушки, И то солнце светит, а ночь за весь век не привыкнешь
Иду по тундре рву цветы. Маленькие, скромные разноцветные венчики. Они не кланяются размеренно и медленно, как наши цветы на длинных тонких стеблях, а мелко дрожат под ветром на своих коротких тоненьких ножках.
Иду на кладбище поклониться могилке Прокопия Семеновича Варякина. Кладу букетик у подножия деревянного как все здесь памятника: две досчатые плиты одна на другой, ступенькой, сверху пирамидка. Принятая здесь форма надгробия голбас.
Стою, вспоминаю голос Прокопия Семеновича: «Эх, милая, это тебе тундра чужа, да страшна, а мне дом». Лицо старого охотника редкую бородку, улыбающиеся, хитровато прищуренные глаза, голову, седую странно не целиком, не прядями, а как бы через волос.
И вдруг понимаю ведь там, под эти странным надгробием лежит не то, что осталось от бренного его тела, а лежит он сам такой, каким опустили его много лет назад в могилу. Потому что не в земле покоится он, а во льду, который не оттаивает никогда.
Обычай хоронить «в землю» наверное, единственное, принесенное пращурами нынешних русскоустьинцев из «тамошней» жизни, что вошло в противоречие со здешней природой. Тундровые коренные народы, во всяком случае, до принятия ими христианства, никогда не закапывали своих покойников. Их подвешивали, завернув в шкуры, высоко над землей чтоб не достал зверь, и ветер, воздух, солнце делали свое дело. Есть что-то нечеловеческое (или не Божье?) в том, что умершие люди десятилетиями лежат, как в огромном холодильнике, в мерзлоте, сохраняя свой земной облик, отцы, деды, прадеды нынешних обитателей Русского Устья. К счастью, они об этом не задумываются. Впрочем Говорят, жену Прокопия Семеновича несколько раз насильно приводили с кладбища. А потом тихая, работящая Матрена Ивановна, не бравшая в рот спиртного, горько запила
Я бреду медленно к поселку, и в душе моей во всей своей грозной силе и величии звучат слова, ставшие для большинства из нас простым географическим понятием в е ч н а я мерзлота.
Рано утром вижу из окна старинную мою знакомую Екатерину Николаевну Портнягину родную сестру тети Огры. Семья Портнягиных одна из немногих, совсем не подвергшихся вторжению нерусской крови ближайших соседей своих якутов и юкагиров. У обеих старых сестер совсем русские лица с пронзительно голубыми глазами. Сын Екатерины Николаевны Серафим тоже светлоглаз и светловолос, у него узкий, совсем нездешний хрящеватый нос с горбинкой, как у матери. А жена Верочка якутка, и внуки у Екатерины Николаевны получились черноголовенькие, с быстрыми узенькими глазками.
Дети младшего сына Николая в портнягинскую породу, особенно Оленька. Так и просится на ее русую головку венок из васильков, которых Оленька никогда не видела.
Не минула этой семьи страшная беда, которая подстерегает здесь всех. Почти каждый год берет коварная ледяная Индигирка человеческие жертвы. Привыкшие постоянно быть на воде, мужчины порой теряют осторожность в обращении с лодкой, с мотором. Николай неправильно переключил скорость, лодка резко рванулась вперед и он, потеряв равновесие, упал в воду. В наших широтах это неприятное происшествие, не более, здесь верная гибель. И не только потому, что никто не умеет плавать. Температура воды в Индигирке никогда не поднимается выше 12 градусов.
Два дня искали тело Николая на лодках вдоль берегов и нашли бы, наверное. Индигирка через несколько дней выбрасывает на берег тела своих жертв, но была поздняя осень, по реке уже шло сало, и на третий день она стала.
Говорят, в конце мая, когда начался ледоход, часами простаивала тетя Катя на берегу, глядя, как ломаются, громоздятся друг на друга льдины. Что творилось в ее материнском сердце? Ведь где-то, впаянное в такую же ледяную глыбу, неслось, как в вечность, в безбрежный простор Ледовитого океана, тело ее сына. Самого младшего, самого любимого
Что встает перед ее глазами, когда она, сидя за столом, склонившись над какой-нибудь работой, уйдя в себя и забывшись, вдруг почти зайдется в полувздохе-полустоне. И сердце сожмется: что скажешь, чем поможешь? Кинешься невпопад: «Тетя Катя, вам нужно что-нибудь?» А она только смахнет слезинку согнутым корявым пальцем: «Э-эх, девка, ничего мне не нужно с той поры, как Николай погил. Я уж как-нибудь Только бы уж у них все хорошо было. Хоть бы у них» твердит она, как заклинание, и гладит, гладит приникшие к ее коленям две черненькие головки. И не знает она, и никто не знает, что над одной из них судьба уже занесла свой меч. И когда я в Москве зимой прочла в очередном письме из Русского Устья, что младшая, трехлетняя Альбинка, погибла, обварившись кипятком, я, в ужасе схватившись за голову, подумала в первый момент не о бедных родителях и даже не о несчастной Альбинке. Тетя Катя! Снова услышала я ее тяжкий полувздох-полустон, и меня морозом окатило: нужно было судьбе заставить ее пережить еще и это!
Но сейчас еще июль. Серафим с женой и детьми уехали в отпуск, в Олекминск, к Верочкиной родне, а тетя Катя прилетела из Чокурдаха, от старшей дочери, «досмотреть собачек».
Каждый день выходит она из нового дома, где семья сына живет в отдельной двухкомнатной квартире, и опираясь на палку, бредет через весь поселок к старому, уже брошенному дому, где прожила она всю свою долгую жизнь. Индигирка подобралась уже вплотную дом совсем завис над обрывом, хорошо, что дверь со стороны поселка, и в дом еще можно зайти.
Здесь тетя Катя варит на старой железной печке рыбу для собак, кормит привязанную здесь упряжку: «Собачки дак привыкли тут, и пошто в доме рыбой вонять, рыбка-то, она во-онькая!»
Я догоняю тетю Катю у самого дома,
Заходь, заходь, кивает она, толкая низенькую дверку, да не пужайся.
Я вхожу, согнувшись, а выпрямившись, невольно делаю шаг назад: на месте правого угла зияет дыра, в которую видны свинцовые воды Индигирки.
Тетя Катя садится на лавку, разматывает серый клетчатый платок.
Кончацца дом-то, кончацца, протяжно говорит она. Как дыра-то этта открылась все, думаю, конец скоро. Вчера бы пришла. Вчера собрались мы с родниками, посидели, налили по махонькой. Помянули всех. В печку маленько плеснули огонек покормили, поклонилася я печке спасибо, печка-матушка, скоко лет ты грела-кормила. Я и Серафиму сказывала, как уезжал: поди, Сима, поклонись дому, вернешься, может уж и не застанешь.