Паж Гартен таскался за нами на подножке повозки и без устали задавал вопросы. Когда солнце перевалило за полдень, отпросился, сказал, у него занятия. Я отвёз его обратно в замок, а сам отправился по делам.
У бедных селян по-прежнему было нечем разжиться, так что я принялся трясти нарядного5 игорной. Уж этот штукарь за полгода наворовал больше, чем я за жизнь. Мужик оказался понятливый. Так что я послал Унора отвезти ребятам в лес четыре мешка споряной6 каши, три кувшина масла и два мешка хлебных булок и передал, чтобы ждали мясо.
И пусть десятеро из дневной смены ждут меня завтра у леса, есть поручение, добавил я. Нельзя же давать им расслабляться, тем более что работы полно.
Вечером я отчитался баронессе, что всё сделал и даже правильно, во всяком случае, мне так казалось, поклонился.
Много сделали. Украли тоже много?
Я? Когда? Что?
Ну, вам же надо кормить ребят! Где-то я вас даже понимаю, она отвернулась к окну, я перестал видеть её лицо, но руки мяли кружевной платок. Вы можете остаться, я не буду вас выдавать. Настоящий Шозубринкас вряд ли объявится, а хороший наместник нам нужен. Оставайтесь, при условии, что выполните одну мою просьбу.
Какую же, миледи?
Баронесса огляделась:
Только имейте в виду, если хоть кто-то в замке узнает об этом, можете считать себя покойником! Поверьте, я легко могу это устроить, теперь она стояла вполоборота, закусив губу, напоминала злую белочку не более.
Я кивнул. Как странно было, что баронесса, которой достаточно сдать меня страже, угрожала смертью, но женщины тайна за семью печатями.
Вся её просьба заключалась в том, чтобы время от времени передавать часть краденного добра какой-то бабе в столичную деревеньку. Ума не приложу, к чему баронесса устроила такую драму, могла бы просто попросить. Далековато, конечно, но моим ребятам всё равно особо делать нечего, довезут.
Двести первый день в замке
Ой, что делается! вопил, сползая по стене, Унор. Леден, слышь, Антута сейчас пришьют. Смотри, смотри!
Ты б переоделся пошёл, сказал я, укладывая голову на спинку кресла. Рукава уже коричневые.
Это не коричневый, это бежевый! как из-под земли вырос Леден. И оба согнулись пополам.
Накостыляю! сказал я, оба разбойника испарились, и брадобрей наконец приступил к делу.
Слышь, бать, ты без свиста к лесу не приближайся, выступил Леден, когда я объявился выбритым и подстриженным. Сам знаешь, у нас с такими разговор короткий.
Я не ответил что отвечать? Я и сам старался не смотреть в зеркало, откуда взирал слащавенький пижон.
Мне пора. Вы остаётесь, бросил я. Уроки танцев и политеса я посещал без их ведома.
У входа в зал столкнулся с баронессой, та сморгнула:
Наместник? Я вас не признала.
Я невольно коснулся своей щеки. Она всматривалась в моё лицо, и это было даже более непривычно, чем гладкая кожа, по которой соскользнули пальцы.
Сегодня большой день, сказала она. Не терпится увидеть вас в праздничном баркийском одеянии.
Что? не понял я.
Ну, вы же, конечно, не забудете свои корни, наместник. Нас радует, что вы очарованы нашей культурой, но в диковинку было бы видеть вас на празднике в одежде серенидской знати. Это не к месту.
Береанно, ниа алана сена7, выдал я.
Баронесса опёрлась о стену:
Вы учите баркийский?
Нет, Гартен учит.
Мы с пажом великолепно сработались. Он учился, обучая меня.
Интересно, она опустила глаза. Доброго дня, наместник.
Я исполнил нечто среднее между кивком и поклоном, что на языке знати означало «Удаляюсь, но ненадолго».
Ещё в первый день ребята притащили в мои покои сундук из баркийской повозки, но сегодня я впервые открыл его.
Словно назло Серениду все вещи были чёрными, серыми и коричневыми. Что из этого считается парадным я успел узнать из учебников Гартена. Да, я стал читать, оказывается, даже не забыл, как это делается.
Так что на баронский бал я заявился в длинном коричневом камзоле с медными бляшками в два ряда от пояса и ниже, чёрных бриджах, серых чулках и коротких сапогах со шпорами.
Барон сидел с торца стола, баронесса справа от него. Я, конечно же, по его кивку уселся на стул слева. На баркийскую одежду он и бровью не повёл. Хоть я и выделялся. Ведь гости разоделись один ярче другого. В глазах рябило от алого, золотистого, голубого, оранжевого
Сам барон был в жёлто-золотом, баронесса в тёмно-красном.
Столы ломились от яств, правда, гости к ним не притрагивались. Я предположил, что они боялись отравиться. Странно было смотреть, как слуги уносили нетронутые блюда и приносили новые. А гости только переговаривались или произносили пышные речи, поднимая бокалы.
Позже мне объяснили, что это такая традиция: не есть на балах и торжественных встречах. Сначала появился обычай не начинать есть раньше хозяина, в то время как хозяина, да и всю знать, учили не набрасываться на еду, как с голодного края. В итоге, обычай перерос в состязание «кто кого переголодает», в конечном счёте, прикасаться к еде у всех на глазах стало считаться неприличным.
Боюсь, уже не вспомню, каков был повод для веселья, но тосты звучали однообразные. И тут я услышал своё имя:
Шозубринкаса прата-Завианаку, моего наместника, мою правую руку в любых трудных делах и начинаниях. За чужестранца, который обрёл здесь дом. Будь здоров! он поднял бокал.
Я встал, взгляды устремились на меня, бокалы зазвенели, люди пили за моё здоровье. Было приятно и немного стыдно, я поспешно сел, чуть не расплескав на себя вино.
Позже начались танцы, и я не упускал шанса показать, чему научился. Рук, что кавалеру полагалось держать ладонями кверху, касались пальчики то одной, то другой прекрасной дамы. В жизни не видел столько красавиц!
Мы кружились в скромных серенидских миноях8, дамы по очереди переходили от одного кавалера к другому. Самым милым я шептал комплименты на баркийском, они опускали глаза, оголяли зубки.
Когда я решил взять перерыв и, отвернувшись к стене, набил рот вафлями ну, смилуйтесь, уже живот урчал, зазвучали аккорды баркийского фортано9. Танца, неизвестно как попавшего в программу серенидских балов.
Он выделялся на фоне других танцев также, как мой наряд выделялся на фоне серенидских. Или скорее, как серенидский наряд выделялся бы на фоне скучных баркийских.
В тот момент на меня смотрели даже слуги, забыв о подносах. От ругани в голос спас набитый рот, дожёвывая на ходу, я вернулся в ряды танцующих
Вернулся и обомлел на очереди в пару со мной была баронесса.
В этом танце кавалеру надлежало придерживать даму за талию и даже позволялось соприкасаться с ней одеждой. И вот моя ладонь коснулась её платья, и кожу обожгло. Я упёрся взглядом ей в плечо, но в красной ткани будто плясали языки пламени. Жар пошёл по руке, поднялся к шее.
Я старался не думать о ней, представлять, что рядом морщинистая мадам Ферта, учительница танцев. Но тщетно.
Ноги заплетались, я чувствовал удары сердца, но не ритм. Из движений выходили только монотонные покачивания, словно это не фортано, а серый миной. Я закусил губу и вовремя сделал поворот, хотя лучше бы не делал. Её лицо, её стан, её грация в одном движении пронеслись перед глазами.
Вдобавок я невольно обвёл взглядом зал, и с замиранием сердца отметил, что другие не танцевали. Мы двое были как актёры на сцене: одни в центре внимания.
Горячая волна хлынула к щекам. Я сощурился, чтобы не видеть её лица. Уверенный, что в нём досада и разочарование.
Уйти. Сбежать и закрыться в покоях, дальше через окно, в лес, оттуда на юг, подальше отсюда. Хватит! Я слишком много на себя взял я им не ровня Вот только кому? Кто они, и чем смутили меня? Сегодня они поднимали бокалы за моё здоровье. Моё! Антута, ряженного разбойника. Это я их, несчастных, на бобах оставил. Я жулик и вор, а не какой-нибудь там Шозалинкас. Беру, что нравится, и общественное мнение меня не гложет.