Стоявшие на полках домашней библиотеки французские покеты расширяли представление о том, какими могут быть книги. И какими радикально отличающимися от советских могут быть обложечные иллюстрации. При всей фантастически талантливой и профессиональной плеяде отечественных книжных иллюстраторов с обложками была беда. Если не считать западного уровня обложек детских книг и журналов здесь наши шли в ногу со временем, что удивительно, если учитывать закрытость страны.
А ведь эти французские книги не контрабандой приехали. На многих стоял штампик с ценой. Потоньше 36 копеек. Чуть потолще, как, скажем, Сирано де Бержерак, 55 копеек. Толстые томики 80 копеек. Один из таких повести и новеллы Стендаля с дарственной надписью: A notre chère Adéle Davidovna Нашей дорогой Адель Давыдовне от 10 «б», 1970 год.
Закладка из кусочка бумажки во втором томе поэтической антологии Средних веков Жан де Мен, Пигмалион, вторая часть Романа о Розе, XIII век. На обложке миниатюра из Романа о Лисе (а вот рядом на полке Роман о Лисе в переводе со старофранцузского Анатолия Наймана, а вот История французского языка профессора Сергиевского, подписано к печати 14 октября 1947 года, само магическое очарование с картами-вкладками, например, Франция при Франциске I). Соединенные GF издательство Garnier-Flammarion такой же значок детства, как овал издательства Gallimard с надписью Le Livre de Poche покетбук (не существовавшее в те годы понятие всех этих слов на русском нет). Или перо, вложенное в раскрытую книгу, знак серии классической литературы в карманном формате.
А рядом уродские книжечки в мягких обложках на серой бумаге советские издания литературы на языке от разных издательств, включая Просвещение. Поприличнее, в скучных твердых переплетах, от издательства Прогресс. Даже и читать не хочется, хотя шрифт гораздо более удобный, чем в покетах.
И там же, на полках, мамины учебники французского, по которым выучились несколько поколений учеников спецшкол, начиная с конца 1950-х и по 1970-е годы (для второго и третьего классов, с Пифом на обложке). Они связали множество людей разных возрастов, в том числе тех, кому сейчас сильно за семьдесят. Покойный ныне коллега, исламовед Алексей Малашенко учился по этим учебникам во второй спецшколе, где работала моя мама. Голос же его мамы Галины Новожиловой сопровождал жизнь нескольких поколений детей: от закадровой озвучки знаменитых мультфильмов (Двенадцать месяцев, Дюймовочка) до популярнейших радиопрограмм, главной из которых была воскресная С добрым утром!. Голос был такой оптимистический, что хотелось жить. Так перекрещиваются линии жизни той, что провалилась в тартарары. Так хочется ее удержать и зафиксировать, хотя бы с помощью этих букв.
Будьте нормальными, будьте обычными, будьте как все, наставляла мать своих сыновей, одним из которых был будущий нобелевский лауреат по литературе Орхан Памук. Он приписывал это влиянию суфийской морали. Какой морали из осторожности, воспитанной историей страны и семьи, придерживалась моя мама, не говоря прямо ровно эти слова, но подразумевая их в некоторых разговорах и в оценках нашего с братом поведения? Это была советская мораль? Советская еврейская? Самооборона в отсутствие собаки иронической породы еврейская сторожевая. Скорее, страховка, которая могла бы помочь прожить жизнь не счастливо, но спокойно и мирно. Без тюрьмы, военной мобилизации и социальной маргинализации значит, уже счастливо.
Удивительно (или уже неудивительно), однако это родительское ощущение вернулось сейчас и ко мне.
Библиотека. Самый главный мир. Каждый шкаф повод для отдельных поисков и отдельного времяпрепровождения.
Эпоха, когда книга была в буквальном смысле лучшим подарком, самым естественным. Что от товарищей по совместному отдыху в санатории (Лже-Нерон Фейхтвангера, подаренный папе в день рождения: На память от товарищей по отдыху в Гагре. 25 апреля 1958 г. отпуск и путевку, причем без семьи, могли дать только в несезон); что в воспитательных целях в соответствии с детскими интересами (огромный том Алпатова по истории искусств, подаренный тетей Геней брату Сереже, начинающему художнику); что от друга надпись ближайшего товарища папы (подарок на день двадцатидвухлетия) на толстом томе, как тогда любили издавать с двухколонной версткой, Двух капитанов Каверина: Дорогому другу! Володька! Здесь хорошо описана дружба. Но наша с тобой не слабее. Как показали последующие десятилетия, это было чистой правдой
И обязательно обязательно! с дарственной надписью и фиксацией даты. Или как минимум месяцем. И с иронией: Внукоплемяшу Сереже от теткобабушки Гени. Москва, апрель 1964 года надпись на форзаце Знаменитых римлян, пересказа Плутарха для подростков. Моему любимому Андрюшатису от «тети» Гени, октябрь 1978 это уже мне, Кому на Руси жить хорошо Верхне-Волжского Ярославского издательства со стилизованными иллюстрациями. Тетя в кавычках, поскольку по строгому ранжиру не тетя, а сестра бабушки, а в домашнем обиходе таки да. Теткобабушка, изливавшая на внукоплемянников тонны любви, не доставшейся ее собственным умершим детям. Книга, остановленная во времени не только выходными данными сдано в набор, подписано в печать, но и надписью, сделанной человеческой рукой.
Библиотека это дом. Книги хранители дома. Даже если их не читают. Они как предметы интерьера, знакомые с детства, как чашка, к которой привык за десятилетия, рождают радость узнавания дома. И горечь если эта чашка утрачена, как утрачиваются частица дома или чувство дома. Именно поэтому те, у кого были дом и предметы, его формировавшие, в том числе книги, даже в те периоды истории, когда нужно было бежать от опасности, от смерти, продолжали цепляться за чашечки, ложечки и книги. В них жизнь. Вне их смерть.
В смерти тоже должен быть какой-то смысл. И передача библиотеки как хранилища памяти по наследству имеет смысл продолжения жизни семьи. Корешки собраний сочинений это охрана, оборона от враждебного и безжалостного мира. Стоят рядами темно-зеленые тома Диккенса и Чехова, зеленые Гоголь и Тургенев, темно-красные Драйзер и Фейхтвангер, темно-голубой Жюль Верн и оранжевый Майн Рид и держат оборону. Жизнь продолжается.
Отношение к вещи как к чему-то долгосрочному и глубокоуважаемому, имеющему не только стоимость, но и цену, как к одушевленной сущности исчезло. Проще выкинуть, чем починить.
У книг выросла стоимость, но упала цена.
Утрата трепетного отношения к вещи сказалась и на фигуре продавца и ремонтника. Они потеряли лицо и самость. Если не считать крохотных мастерских металлоремонта, последних образцов жанра.
Ян Янович, сухой и строгий, быстрый и самоуважительно вежливый продавец отдела иностранной литературы на втором этаже Академкниги на Пушкинской (в угловом доме напротив Известий), всегда, как бы и куда покупатель не спешил, упаковывал книгу в охряного цвета упаковочную бумагу. Покупка книги превращалась в действо, если не священнодействие. В оду к радости, в знак уважения к книге, пусть и потрепанному покетбуку (тем выше его ценность, он весь в шрамах от чтения людьми). Когда книга извлекалась дома из оберточной бумаги, это могло быть приравнено почти к рождению человека. В этом акте, в этом усилии было много торжественного. Чего и добивался продавец, известный тонкому слою читающей Москвы.
Хорошо помню магазин пишущих машинок на Пушкинской улице, ныне Большой Дмитровке, но услугами его не пользовался моя портативная Оливетти, прототип ноутбука, появилась, когда магазин то ли исчезал, то ли уже исчез. Свои статьи для партийной прессы, для Агитатора или Политического самообразования, папа от руки писал по выходным за моим полированным письменным столом, пока я был занят другими сюжетами детской жизни. Потом, на работе, вероятно, отдавал на машинку. Точно так же работала мама над своими учебниками французского и словарями. Но там, в магазине пишущих машинок, был свой Ян Янович по имени Илья Самойлович. По характеристике Асара Эппеля, элегантный, как эсквайр, он стоял в магазине на Пушкинской, заранее подавшись в сторону пока еще ехавшего в метро клиента.