Когда мне страшно, кончики моих пальцев коченеют. Когда я чувствую себя в безопасности, кожа поверх артерий смертельно белая. Ты привыкаешь к этой жизни только зимой, когда всем всё равно на твоё самочувствие. Когда ты похож на всех в их ледяном горе.
Потом, на следующем сеансе, Павел Юрьевич спросил меня, каким было моё самое ужасное воспоминание. Это был второй раз, когда я ему ответила. Я ответила, потому что думала о своём детстве постоянно. Потому что ужас тревоги невыносим.
Мне пять лет. На месте глаз моих нежно-фиолетовые синяки. Это третья ночь подряд, когда я не могу уснуть. Родители скрипят кроватью в соседней комнате, глухо кричат и тоже не спят. Мне кажется, что они друг друга ненавидят чуть больше, чем меня, что они дерутся.
Когда они замолчат, я прекращу шевелиться. Свеча у изголовья кровати торопливо догорает, и я смотрю на неё, а на моём лице выступают едва заметные слёзы. Я не издаю звуков. Я молчу, слабо дрожу и считаю мгновения.
Свеча гаснет, и я впадаю в истерику, которую не могу выдать и которая вынуждена растягиваться на долгие часы вперёд, нарастать со скоростью полумёртвой черепахи. Я чувствую, как моё тело пронизывает холод, как моё сердце реже стучит, как поток соплей из моего носа душит меня.
В дверном проёме стоит призрачный силуэт. Он горбится, потому что из-за высокого роста ударяется головой о потолок. Он скалится вонючими, острыми как шипы зубами, думая, что по-человечески улыбается. Он часто дышит, вздымая своей чёрной как смоль грудью. С уголков его рта вытекают литры слюней. У него нет глаз, но я точно знаю, что он ехидно прожигает меня своим лютым взглядом.
Он извивается по полу, словно змея, а потом постепенно оборачивается вокруг моих ног, живота, шеи. Он дышит мне в лицо ядовитым паром. Он проникает своим тонким и длинным языком мне в ухо, и я начинаю жмуриться. Внутри очень мокро, тесно, больно. Слёзы усерднее покидают мои глаза. Он облизывает мой мозг, а потом прикладывается к нему всем своим тяжёлым весом и телепатически шепчет. Отбирает мои мысли, навязывает свои.
Если ты закричишь, то сделаешь всё только хуже. Я поглощу тебя.
Твоя семья возненавидит тебя, если ты её разбудишь. Они скажут, что ты жалкая, что ты трусливая. Разве ты так хочешь в подвал?
Если тебе не повезёт, то тебя ещё и никто не услышит.
И отец твой, и мать твоя уже мертвы. Пока ты держишь язык за зубами, ты не будешь знать до конца, правда ли это. Не это ли надежда?
Ради этой надежды я терпела это чудовище до самого утра, а потом он так же склизко, отвратительно и по-змеиному уходил через открытую форточку. Он прекрасно знал, как нужно издеваться надо мной. Он знал, что мне физически больно даже представить, что я, в конце концов, могу остаться один на один с этим безобразным голосом в своей голове.
Наверное, именно этот ужас перед одиночеством и является причиной нынешней дрожи в моих ногах. Я открываю глаза и не вижу ничего знакомого или родного. Нет шумных людей, у которых я вызываю лишь рвотные позывы. Нет пения птиц их забила до смерти гробовая тишина.
Успокаивающая зима с её минусовой температурой сменилась на чуждую, мрачную и холодную осень, а лилейные комки снега навсегда застыли в плотной пелене из туч. Мёртвые деревья хаотично качаются на ветру, изредка скрипят. В саду нет ни целой ограды, ни сугробов, ни кучки валунов в центре. Есть только засохшая земля.
Сдерживая тремор, я протираю свои глаза. Цвета нового окружения тусклые, блёклые, бесчувственные. Они не просто приносят неудобства, они приносят мне жгучую боль. Я сжимаю кулаки, съёживаюсь сама, пытаюсь сконцентрироваться на учащающемся дыхании. Пытаюсь сдержать натиск внутреннего напряжения.
Если бы в моей голове были голоса, они бы кричали.
Я выдыхаю, неуверенно встаю и делаю первый шаг. Где я? Всё кажется настоящим, реальность не грозит развалиться в считанные секунды. Куда все подевались? Здание главного корпуса ещё несколько минут назад было произведением искусства, а сейчас обветшало. Это какой-то кошмарный сон? Белоснежные колонны покрылись толстым слоем грязи и пыли. Это всё галлюцинации? На шелушащихся голубых стенах, ставших с недавних пор омерзительного синего оттенка, местами осыпалась штукатурка. Почему всё так заброшено? Почему мой санаторий выглядит так, будто доживает свои последние дни, будто скоро пойдёт под снос?