«Кроме того, добавляет Джейн в моем воображении, важно не то, что снаружи, а то, что здесь». Сестра указывает себе на лоб.
У Мэри Грей больше права присутствовать на свадьбе, чем у тебя, замечает Джейн Дормер, любимица королевы. В ней течет королевская кровь.
Да, но в каком безобразном сосуде! бормочет Магдален и со вздохом начинает затягивать на мне шнуровку.
Эта свадьба оплачена жизнью моей сестры; так решила королева. С тех пор, как убили Джейн, прошло сто шестьдесят четыре дня каждый день я отмечаю в молитвеннике; но боль не уходит и, наверное, не уйдет никогда. Сама себе я напоминаю дерево в нашем брэдгейтском парке, в которое ударила молния пустое и черное, выжженное изнутри.
Ненавидеть королеву грех, измена. Только я не могу задавить эту клокочущую во мне ненависть. Что сказала бы Джейн? «Никому не позволяй догадаться, что ты чувствуешь».
Ну вот, говорит Магдален и отворачивается. Готово.
Шнуровку она затянула так туго, что я напоминаю себе голубя, готового к жарке, фаршированного и зашитого ниткой.
А Елизавета будет на свадьбе? спрашивает кузина Маргарет.
Нет, конечно, отвечает Магдален. Она сидит взаперти в Вудстоке.
Бедняжка! говорит Джейн Дормер, и наступает тяжелое молчание. Может быть, все вспоминают мою сестру Джейн и думают о том, что случается с девушками, стоящими слишком близко к трону. Раньше портрет Елизаветы висел в длинной галерее в Уайтхолле; теперь его сняли, и на этом месте темное пятно.
Мне не дает покоя мысль, что еще одна девушка, стоящая слишком близко к трону, моя сестра Кэтрин.
Мне рассказывали, шепчет Магдален, Елизавету даже в сад погулять не выпускают без охраны!
Хватит болтовни! обрывает ее мистрис Пойнтц. Где твоя сестра?
Кэтрин? переспрашиваю я, не совсем понимая, к кому она обращается в этой комнате полно сестер.
А что, разве у тебя есть Тут она осекается и умолкает. Должно быть, вспомнила, что у меня была еще одна сестра.
Лицо мистрис Пойнтц смягчается; она даже улыбается мне и, ласково погладив по плечу, говорит певуче, словно обращается к младенцу:
Это платье отлично сшито, Мэри. Как хорошо на тебе сидит!
Я чувствую ее отвращение и в притворной улыбке, и в том, как, коснувшись меня, она тут же украдкой вытирает руку о свои юбки, словно испачкавшись. Я молчу, и она посылает Джейн Дормер разыскать Кэтрин, которая, как на грех, снова куда-то запропастилась.
В груде вещей Кэтрин лежит греческий Новый Завет сестры Джейн. Как только меня оставляют в покое, я ухожу с книгой в коридор, открываю первую страницу и читаю письмо, написанное на форзаце. Нет, скорее, вглядываюсь в изящный почерк Джейн. Читать нет нужды каждое слово этого письма навсегда в моем сердце.
Милая сестра, в этой книге закон нашего Господа. Здесь его завет и завещание, оставленное нам, скверным и грешным, чтобы вести нас по пути вечного блаженства. Читай ее со вниманием, и она приведет тебя к жизни бессмертной и бесконечной. Эта книга расскажет тебе, как жить, и научит умирать.
Так и не понимаю, почему мне она не написала ни слова. Зачем было оставлять Кэтрин письмо с пожеланием прочесть Завет ведь всем известно, что она едва понимает по-гречески? Этот язык знаю я; это я день за днем слушала, как Джейн читает свою греческую Библию, пока Кэтрин бегала по парку наперегонки со своими щенками и строила глазки отцовским пажам. Должно быть, говорю я себе, Джейн решила, что я в наставлениях не нуждаюсь. Но, хоть и знаю, что это стыдно, да к тому же грешно, не могу побороть в себе молчаливую зависть к Кэтрин: не за то, что она прекрасна, как залитый солнцем луг, а я крива, как шпалерная яблоня, а за то, что ей Джейн написала, а мне нет.
Мэри, пойдем прогуляемся? Это Пегги Уиллоуби; она берет меня за руку и ведет через крытую галерею в сад.
Только что прошел дождь; в воздухе стоит свежесть, и пахнет влажной землей. Мы садимся на каменную скамью под навесом, стараясь не замочить платья; вода оставит пятна на шелке, и нам попадет от мистрис Пойнтц. Мы здесь самые младшие: Пегги, воспитанница maman, всего на год меня старше, но выше на полторы головы такая я низенькая. У Пегги светлые волосы и круглые блестящие глаза; она была бы красивой, если бы не расщепленная надвое губа. Из-за губы Пегги и говорит невнятно.
Как думаешь, какой он? спрашивает девочка.
Речь, разумеется, о женихе королевы, испанском принце Филиппе; в последние дни в покоях фрейлин только о нем и говорят.
Я пожимаю плечами.
Ты же видела портрет.
Все мы видели портрет, вывешенный в Уайтхолле: тяжелые веки и взгляд, словно следящий за тобой, где ни встанешь. От одного воспоминания о нем у меня мурашки по коже. На нем сверкающие черные доспехи, позолоченные здесь и там, а чулки белее лебединых перьев. Когда портрет только повесили, Кэтрин и кузина Маргарет подолгу стояли перед ним, шептались и подталкивали друг друга локтями.
Ты только посмотри, какие у него прекрасные стройные ноги! говорила Маргарет.
А гульфик-то какой! добавила Кэтрин, и обе покатились со смеху, прикрывая рты ладонями.
Вот что я хотела бы знать, продолжает Пегги, правду ли говорят, что он привезет с собой инквизицию? Это слово она произносит так, словно оно жжет ей рот, и надо поскорее его выплюнуть.
Ах, это, говорю я. Никто не знает.
А что такое вообще ин-кви-зиция?
Точно не знаю, Пегги, отвечаю я.
Это ложь. Знаю; maman мне объяснила. «Инквизиция» значит, что людей за веру хватают и сжигают живьем. Но я не хочу пугать Пегги; она и без того подвержена ночным кошмарам, а если услышит хоть слово о том ужасе, какой, по словам maman, ожидает Англию, вообще не сможет сомкнуть глаз.
Пока мы добрые католики, нам бояться нечего, добавляю я.
Пегги машинально тянется к висящим на поясе четкам. «Добрый католик» из нее такой же, как из меня, попросту сказать, никакой; но мы должны притворяться католичками, от этого зависит наша жизнь. Так говорит maman.
Поэтому королева не позволяет Елизавете появляться при дворе? Потому что она не приняла католическую веру?
Откуда мне знать? отвечаю я. Перед глазами встает Джейн: что, если так же кончит Елизавета а потом и Кэтрин? Но я поспешно прогоняю эту мысль, не дав ей овладеть мной.
Ничего-то ты не знаешь!
Вот и хорошо, что она так думает; ибо, по правде сказать, знаю я слишком много. Все потому, что прислушиваюсь к разговорам взрослых к тем, что они ведут при мне, полагая, что ребенок ничего не поймет. Я знаю, что испанский посол хочет избавиться от Елизаветы, как уже избавился от Джейн. Знаю, что королева не хочет казнить сестру. Пока не хочет. Однако и про Джейн мы думали, что она в безопасности ведь Джейн была одной из ее любимых кузин. Эта мысль ведет за собой следующую: знаю я, может, и много, но еще больше того, чего я не знаю. Только мне известно точно: Англия не хочет этой испанской свадьбы, не хочет и страшится того, что она принесет.
Ты не расшнуруешь мне платье? прошу я Пегги, сочтя за благо сменить тему. Ужасно туго, не могу терпеть!
Пегги ослабляет шнуровку, и боль в спине стихает. По камням садовой дорожки прыгает дрозд такие тоненькие ножки, просто чудо, как он на них держится склевывает что-то с земли желтым, как масло, клювом. Потом вспархивает и устремляется в небо. Я провожаю его взглядом и думаю о Незабудке, голубом попугайчике королевы. Этой чудной яркой птичке не суждено увидеть небо: она обречена всю жизнь скрестись в клетке и повторять слова, которых не может понять.
Ты никогда не думала, что у животных тоже есть души? спрашиваю я.
Вот еще! Нечестиво думать о таких вещах!
М-да. Спрашивать у Пегги: «А ты никогда не думала, что, может быть, никакого Бога и нет?» точно не стоит. Представляю, как она ужаснется от одной только мысли об этом! И наверняка наябедничает без дурного умысла, просто чтобы спасти меня от самой себя. Воображаю ужас на физиономии мистрис Пойнтц, а дальше Кто знает, что может случиться дальше. Мне все чаще думается, что нельзя считать свою веру истинной, пока ее не проверишь, пока не задашь все возможные вопросы и на каждый не найдешь ответ. Но такие мысли ересь. Это мне известно. И снова в дверь моего разума стучится Джейн. Она когда-нибудь сомневалась в своей вере? Если и сомневалась, то об этом не рассказывала. Хотя нет, мне кажется, Джейн верила так же, как Кэтрин любит: ее вера, как дом в Библии, стояла на камне и не могла обрушиться.