Когда мы восстановим монастыри начинает кардинал.
Да, разумеется, перебивает она. Только это не главное. Прежде всего мы должны истребить всех еретиков в королевстве! Так мы порадуем Бога, и Он пошлет нам наследника.
Кардинал молчит, однако на лице у него написан вопрос: «Но как?»
Будем арестовывать всех, продолжает она с такой энергией, что мне на щеку летят брызги ее слюны. Каждого, кто выкажет хоть малейший признак склонности к ереси. И, если не отрекутся, будем сжигать всех всех до одного! Теперь она так сжимает подлокотник, что костяшки ее походят на белые камешки.
Мадам, с нескрываемым ужасом говорит кардинал, вы порадуете Бога, если проявите милосердие!
Милосердие? Снова яростное шипение Афродиты. Не время для милосердия, кардинал! Первыми сожжем Кранмера, Латимера и Ридли и пусть это послужит предупреждением для всех! А потом избавимся и от остальных.
Если таково желание вашего величества
Не просто желание. Это приказ. Мы хотим, чтобы вы поговорили с епископом Гардинером и с Боннером. Вот человек, который меня понимает!
Он один из верных, мадам.
В последнее время много говорят об архиепископе Кранмере; люди гадают, какую судьбу уготовила ему королева. Другие имена тоже мне известны. Латимер был капелланом у второй жены моего деда, я помню его с раннего детства; Ридли тоже часто наезжал в Брэдгейт. Люди, близкие нашей семье. Я медленно касаюсь пальцем лба, сердца, одного плеча и другого.
А, малютка Мэри! говорит королева. Ты тоже одна из верных: теперь, когда мы избавились от твоего предателя-отца и
Она не договаривает должно быть, хотела и мою сестру Джейн причислить к людям, без которых мир стал лучше. Смотрит на меня с улыбкой, похожей на гримасу, и я не осмеливаюсь отвечать из страха, что скажу правду. Выпалю ей в лицо, что не имею и не хочу иметь ничего общего с ее жестокой, извращенной верой! Каким-то чудом мне удается улыбнуться в ответ и склонить голову, надеюсь, с видом покорности.
Ты ведь из верных, Мэри?
Она сверлит меня глазами, словно пытается проникнуть под кожу, в самую мою реформатскую душу. Я снова молчу боюсь, что дрожь в голосе меня выдаст; только киваю и крепче сжимаю четки.
Вокруг нас, кардинал, множество людей, которые не таковы, какими кажутся. Быть может, и Мэри одна из них? Она больно тыкает меня в плечо. Я морщусь. Она и ее предательская семейка! Посмотрите, как девчонка напугана! Как думаете, чего она боится?
Я хватаю воздух ртом; сердце так колотится, что королева наверняка его слышит. Что сделала бы Джейн? Сказала бы правду и умерла за свою веру.
Кардинал, может быть, нам приказать Боннеру ее допросить? Боннер умеет и из камня выжать признание!
Мадам говорит кардинал и кладет ладонь ей на рукав. Она смотрит на его руку, в лицо, снова на руку. При всем уважении, она же совсем ребенок! Мэри, сколько тебе лет?
Десять, с трудом выдавливаю я.
Вполне достаточно! бормочет королева.
Звон колокола в дворцовой часовне громом отдается в ушах. Кардинал ерзает в кресле, а королева сталкивает меня с колен и говорит:
Ладно, Мэри, беги. А перед мессой пусть кардинал выслушает твою исповедь.
Стараясь не спешить, я направляюсь к дверям.
И, Мэри
Я поворачиваюсь к королеве, сцепив руки, чтобы она не заметила, как они дрожат. Сердце бьется где-то в горле. Взгляд у нее твердый и прозрачный, как стекло.
Имей в виду: я с тебя глаз не спущу!
Я приседаю в реверансе, думая только о том, что скоро, совсем скоро смогу выйти из опостылевшей комнаты. Цепляюсь за эту мысль, как за спасение.
В самом деле, кардиналу стоит выслушать твою исповедь. Вы ведь умеете отделять зерна от плевел, не так ли, кардинал?
От мысли исповедоваться этому человеку, который, несомненно, распознает все скрытые в моей душе ереси, мурашки бегут по коже. Как за свое спасение, я хватаюсь за образ Джейн. Что она сказала бы? «Будь стойкой, Мышка». И этот образ дает мне силы заговорить:
Ваше величество, я не заслуживаю подобной чести.
Вот как? Почему бы это?
Должно ли кардиналу тратить свою премудрость на такое ничтожество, как я?
Пф! Королева машет на меня рукой, словно отгоняя муху. Значит, пора уходить.
Передумала ли она? Не знаю.
Путаясь в коридорах-лабиринтах Гринвичского дворца, с трудом находя дорогу, я со всех ног бегу в покои Кэтрин. Перед глазами стоит столб, к которому меня привяжут и сожгут живьем. Самой Кэтрин нет, а в комнатах у нее веселая суматоха: паж пытается вывести ее собак на вечернюю прогулку; они, считая это игрой, прыгают вокруг него, громко лают и не дают надеть на себя ошейники. Когда он наконец уходит, я скидываю верхнее платье, бросаюсь на кровать и лежу тихо, успокаивая сбившееся дыхание, следя за игрой света, сочащегося сквозь ветви деревьев за окном, заставляя себя думать о чем угодно, только не о том, что произошло.
Под подушкой чувствую что-то твердое. Сунув туда руку, обнаруживаю книгу. Греческий Новый Завет Джейн. Я прижимаю его к сердцу и вспоминаю слова погибшей сестры. Но вдруг мне приходит в голову: ведь книга может нас уличить! То, что написала Джейн на форзаце, для католиков ересь. Голова снова идет кругом: сколько еще вещей, самых невинных на вид, могут оказаться уликами против нас? Открываю большой сундук и засовываю Новый Завет в самый низ, под груду платья и одеял. Непременно заберу его с собой в Бомэнор, когда поеду домой будем надеяться, скоро!
Появляется Кэтрин и, увидев меня, сразу спрашивает:
Что случилось, Мышка? Ты бледная как привидение! Не заболела?
Я пытаюсь объяснить, что произошло, но начинаю дрожать и путаться в словах. Кэтрин сцепляет свой мизинец с моим и приговаривает ласково, как ребенку:
Не надо, маленькая, не надо! Все пустяки, все хорошо!
Нет, Кэтрин, это важно! отвечаю я, выдернув руку. Люди, которых хотят сжечь, близки к нашей семье. Значит, и мы в опасности.
Не тревожься, отвечает она, подавляя зевок. Они умрут как мученики за свою веру. Могли бы обратиться, но не обратились значит, сами это выбрали.
Как Джейн?! выпаливаю я, и лицо Кэтрин искажается гримасой боли. Мы лишь прикидываемся католиками. Чтобы понять это, к нам даже особенно приглядываться не нужно. И ты не хуже меня знаешь, что делают с людьми, из которых хотят выпытать правду.
Ох, Мышка! Она встряхивает головой, словно хочет вытряхнуть из ушей мои слова. Мы же ходим на мессу? Ходим. Значит, и говорить не о чем. Впрочем, забери книгу Джейн с собой в Бомэнор, если хочешь. Если так тебе будет спокойнее.
От мысли, что книга Джейн теперь будет у меня в руках, словно моя, становится чуточку легче но совсем чуть-чуть.
А есть в твоих вещах еще что-то крамольное? спрашиваю я.
Не знаю. Не думала об этом.
Но
Я останавливаюсь на полуслове. Что толку описывать ей разъяренное шипение и остекленелый взгляд королевы? Беззаботность Кэтрин меня злит; хотелось бы, чтобы она разделила мою тревогу, вместе со мной перебрала вещи и спрятала подальше все подозрительное. Но Кэтрин такая, как есть: ее не переделаешь.
Одно из самых ранних моих воспоминаний о Кэтрин очень яркое, и сейчас стоит перед глазами сцена в Брэдгейте, когда конюх пришел сообщить о смерти ее любимого пони. Помню, как он стоит перед ней, понурившись, сам с красными глазами, пытается сказать что-то еще, а она крепко зажмурилась, заткнула уши и кричит сквозь слезы: «Я не слушаю, не слушаю!».
Вот и теперь она говорит:
Лучше всего просто об этом не думать.
Часть вторая
Незабудка
Левина
Ладгейт, январь 1558
В-ви́на! говорит Георг, глядя на Левину тоскливыми собачьими глазами. Прислушайся к голосу разума!
Как муж, он вправе приказывать жене; но это не приказ, а мольба.
Она комкает в руках лист бумаги, скатывает его в тугой шар. Это памфлет, предупреждающий, что епископ Боннер вышел на охоту за запрещенными книгами. Если бы он жег только книги! Но гибнут на кострах и люди: почти две с половиной сотни за последнюю пару лет, с тех пор как Англия вернулась в лоно Римской церкви. Вся страна задыхается от запаха жареной человечины. Началось со священников: она помнит, как впервые услышала, что к сожжению приговорены Латимер и Ридли и даже сейчас, почти три года спустя, при воспоминании об этом слезы комом встают в горле.