В листве наверху шелестит дождь, и несколько капель падают мне на руку, однако зеленый купол надежно защищает от непогоды. Я думаю о бедных фермерах, которых так угнетает дождливая погода. В кои-то веки выдался ясный денек и здравствуйте, опять дождь! Зимой людям придется голодать; но ничто не остановит роскошные придворные пиры с жареной дичью, с десятком перемен блюд, с бесконечными грудами пышных белых булок, с марципановыми фигурками и морем вина.
Не понимаю, почему мир так несправедливо устроен, говорю я вслух.
О чем это ты? спрашивает Пегги.
Я думала об урожае. Что же будет после всех дождей?
Говорят, бедные ближе к Небесам, замечает Пегги, вертя в руках сухой лист.
Кажется, королева думает иначе, отвечаю я. Мне вспоминается библейская притча: богач и игольное ушко. Чаще всего люди верят в то, что облегчает им жизнь и ничего от них не требует. Об этом мне не раз говорила maman.
Для королевы вообще все иначе. Пегги приподнимается на локтях и смотрит вверх. А мы должны принимать Божью волю. Господь создал нас именно такими и поместил каждого на свое место в мире, потому что у Него были на это причины. Он знает, что делает. Не нам с Ним спорить.
Ну и зачем, по-твоему, Бог создал тебя с заячьей губой? спрашиваю я.
Вот это как раз был совсем не Бог! восклицает Пегги, изумленная тем, что я не знаю таких простых вещей. Заячья губа след дьявольского копыта. Дьявол хотел вытащить меня из материнской утробы!
Твоя мать тебе рассказала?
Зачем? Это все знают. Она трогает губу кончиками пальцев. Дьявол счел меня своей и пометил, но тут вмешался Бог и меня спас!
Должно быть, меня дьявол тащил из утробы за плечи, вздыхаю я.
Ну конечно! совершенно серьезно отвечает Пегги.
Иногда я завидую ее простодушию. В мире Пегги все просто и ясно, а вот я словно пробираюсь сквозь чащу размышлений и сомнений.
Что же, выходит, на самом деле мы с тобой злые создания, как Ричард Третий? Я сейчас читаю книгу Томаса Мора об этом злом горбатом короле.
Нет, что ты! восклицает Пегги, пожалуй, громче, чем нужно. Наоборот, мы хорошие, раз Бог решил, что нас стоит спасать!
Утешительная мысль, говорю я. Это в Библии так написано?
Вообще-то в Библии в книге Левит написано, что человек, имеющий на себе пятно или порок, не вправе приближаться к алтарю. Но Пегги я этого не говорю: пусть для нее все останется просто и понятно.
Это все знают! твердо отвечает она.
Я не смеюсь над ней: мне нравится ее простота и цельность, нравится, что подругу не осаждают вопросы, на которые нет ответов. Я сомневаюсь не в Боге, но в человеческих представлениях о Нем. Только как объяснить это Пегги или кому-то еще? О таких вещах я могла говорить только с Джейн; но сестры больше нет.
Дождь перестал, говорит Пегги, взглянув вверх.
Я тоже поднимаю глаза. Солнце вышло из-за туч, и сквозь листву сочится ослепительный свет столбы золотого света. Интересно, для Пегги это тоже знак благословения Божьего? Она поднимается на ноги, помогает встать мне и ведет за руку к воде, туда, где Афродита устроила гнездо себе и детям. Мы осторожно заглядываем за куст. Афродита встречает нас свирепым взглядом, открывает клюв и грозно шипит, словно приказывает убираться подобру-поздорову и мы со смехом бежим по мокрой траве к дому.
А ты знаешь, говорит Пегги, что у лебедки хватит сил сломать человеку руку, если человек угрожает ее птенцам?
Любая мать так же но тут я обрываю себя, вспомнив, что у Пегги нет матери, и меняю тему: Как ты думаешь, у королевы все-таки родится ребенок?
Точно знаю одно: если не родится тебе придется вернуться ко двору.
Мэри
Гринвич, сентябрь 1555
Кардинал Поул! подзывает королева, и он подходит туда, где сидим мы: я у нее на коленях, взамен ребенка, который так и не появился на свет. Пегги была права: меня вновь призвали ко двору. Кардинал приближается медленно, сильно хромая, и полы алой мантии колыхаются вокруг его ног.
Садитесь, садитесь, говорит королева и хлопает по пустому сиденью возле себя. Это место предназначено для короля, и кардинал колеблется. Мы здесь одни, добавляет она с ободрительным кивком.
Глаза у королевы красные, лицо опухло. С тех пор, как король уехал на войну в Нидерланды, она плачет с утра до вечера, да и по ночам это многие слышали воет и рыдает навзрыд у себя в спальне. В ее присутствии все мы стараемся не привлекать к себе внимания, опасаясь вызвать взрыв гнева.
Кардинал молчит, но обводит взглядом комнату, в которой, кроме нас, собралось еще с полдюжины дам; однако все они заняты своими делами и не смотрят в его сторону.
И нашего мужа здесь нет. Он нас покинул, отправился на войну в чужие страны! С этими словами она ударяет кулаком по подлокотнику кресла и шумно выдыхает, на манер разъяренного быка. Садитесь же!
Кардинал, явно смущенный, наконец пристраивает свой обширный зад в соседнее кресло. Королева трет и похлопывает меня по спине, словно младенца; я отчаянно напрягаю мозги, придумывая предлог сбежать отсюда подальше от ее цепких рук, подальше от гнева, готового разразиться в любую минуту.
Я при дворе уже неделю. Младенец так и не появился на свет. Вся эта история окутана тайной, о ней не говорят во всяком случае, не говорят там, где может услышать королева.
Ничего и не было, сказала мне Кэтрин. Зря мы просиживали целые дни в темной спальне.
Об этом ходят разные толки: кто-то говорит, что королеву околдовали, кто-то что за ребенка она приняла скопление газов. Большинство считает, что она скрыла выкидыш. Мне не положено знать о подобных вещах считается, что я еще слишком мала; но я знаю. Как бы там ни было, теперь королева сражена горем. А это значит, мне снова приходится изображать куклу. Maman упросила королеву через месяц вернуть меня домой; однако, пока месяц не прошел, меня таскают и тискают, вертят и мнут, и сжимают в объятиях, словно я и есть тот исчезнувший младенец. С каждым назойливым прикосновением во мне растут отвращение и ненависть.
Разумеется, теперь, когда оказалось, что наследника нет и не будет, при дворе началось волнение, бесконечные толки и пересуды. Многие посматривают на Елизавету и поговаривают о браке между ней и Эдвардом Куртенэ, каким-то Плантагенетом, давно скрывшимся за границей. Кузина Маргарет убеждена, что следующая в линии наследования она; но никто, кроме нее самой, так не думает. Некоторые посматривают на Кэтрин. А я думаю только о Джейн, о том, чем это для нее закончилось. Maman наставляет Кэтрин вести себя скромно и осмотрительно, не привлекать к себе внимания; не знаю, возможно ли такое.
Чем могу служить, ваше величество? Кардинал наклоняется к нам, сцепив руки на животе.
Ради бога, мы же одни, давайте хоть сейчас обойдемся без формальностей! Если не хотите вспоминать имя, которым меня окрестили, зовите меня «мадам».
Хочется крикнуть: «Вы не одни здесь я, Мэри Грей!» но я, разумеется, молчу.
Мадам, повторяет он, смиренно склонив голову.
Она хватает его за руку и понижает голос до шепота:
Господь гневается на нас!
Мадам, такого не может быть. С вашим благочестием
Она не дает ему закончить.
Нет! Он забрал младенца, Его дар нам. Он считает, что нам чего-то недостает. Ее шепот напоминает мне яростное шипение Афродиты. Мы должны еще глубже выказать нашу веру. Для этого нужна ваша помощь.
Может быть, паломничество? предлагает кардинал.
Нет, не то! все так же, шепотом, твердо отвечает королева. Я чувствую на затылке ее горячее дыхание. Паломничество совершают в благодарность. Мы верим, Бог просит нас доказать свою веру, как Авраама.
О какой истории Авраама она говорит? Я хорошо помню только одну: про Авраама и Исаака. В Хэмптон-Корте есть гобелен: маленький Исаак, открыв рот в беззвучном крике, с ужасом смотрит на отца а тот заносит над ним нож.