ПРЕВРАЩЕНИЕ
Все-таки, что-то произошло. Вроде бы день ничем не отличается от вчерашнего
Чередование событий всего лишь констатируется как уже бывшее ранее, почти не сопровождаясь сколько-нибудь новыми впечатлениями. Все происходящее воспринимается как механическое суммирование и наслоение фактов, всего лишь поддерживающих привычную субстанцию сознания. О каждом из событий можно, не рискуя утратить хоть что-нибудь из его существа, сформулировать конечную и исчерпывающую весь его смысл фразу.
Тем не менее, все это порождает фон, которым инспирируется осознание себя именно таковым.
И все-таки, что-то произошло. Какая-то даже и не мысль, а призрак мысли или ее тень тревожит смутным подозрением, что микроскопический сдвиг в видении себя в мире произвел инверсию в скрытом существе самого видящего.
Это похоже на известную игрушку, трубочку с цветными стекляшками; ее чуть-чуть повернешь, и цветной узор, почти не изменившись, моментально превращается в совершенно другой. Границы узоров оказываются внутри, а бывшее внутренним оказывается на границе, хотя почти ничего и не изменилось.
Как это возможно? Когда ЭТО произошло, если оно содержит столь мало оснований для себя, что не может прописаться ни во времени, ни в пространстве, ни вообще в чем-то конечно определенном и способном выразиться.
* * *
Человек сидит на пустынном берегу. Перед ним расстилается море. Его границы не видны. Они там, где глаз уже не различает воду и сливающееся с ним небо. Всё пространство перед глазами человека представляет собой неразличимую смесь воды, неба и полупрозрачной дымки трепещущего в потоке солнечных лучей воздуха. Человек сидит на берегу так долго, что уже помнит себя только сидящим здесь. Он уже почти не различает расстилающееся перед ним пространство и то в себе, где он осознаёт себя видящим всё это.
Всё, что связано с явленностью находящегося в нём и вне его, стало нераздельной целокупностью неуловимых и почти неосознаваемых микроскопических изменений; переплавляющих друг в друга видимые детали явленного.
Какая-то неуловимо-отчётливая даже и не мысль, а основа для того, что может быть не только мыслью, но проявлением данности более значимого порядка, неизбежно свидетельствует о присутствии неотменяемой реальности.
Но это есть и то, что разыгрывается перед глазами человека в виде мистерии взаимопроникновения и трансформации созерцаемых им стихий.
* * *
Мальчик едва начинает различать границу между тем, что составляет явь, и всем тем, что ещё сохраняет целостность предшествующего яви и лишённого множественности дефиниций состояния. Состояния, содержащего всю полноту осознания бытия. В глубинах его восстанавливающегося вхождением в явь сознания появляются и исчезают последние отголоски воспоминаний о бывшем прежде. Бывшем, которое не имеет места во времени и в пространстве. И в котором он увидел себя и в прошлом, и в будущем, и в настоящем.
Он последовательно опознавал себя в разнообразии причудливых мимолётных образов, сменявших друг друга, не успев кристаллизоваться во что-то из них, что он мог бы устойчиво осознать как самого себя.
И во всём этом многообразии
И он вдруг мучительно осознаёт, что для вхождения в явь ему необходимо стать тем, кто ещё не рождён из состояния предъявленности, знаменуя его, и тем, другим, кто уже покинул это состояние.
Из всего этого многообразия мимолётных образов постепенно выплавляется тот образ, который становится присущим ему, потому что этот образ неотличим от него самого.
* * *
Человек сидит на берегу спокойного моря, погрузившись в полудремотное состояние с едва намеченным осознанием окружающей его реальности. Вдруг его покой нарушается неожиданным всплеском столба воды прямо перед ним. В одно мгновение он успевает с шокирующей отчётливостью увидеть все детали выброшенного на поверхность воды из её глубин скопища разнообразных вещей. Перед его глазами внезапно оказались явленными осколки того, что составляет всё разнообразие человеческого существования: предметы, среди которых он располагался в пространстве своего бытования, мимолётные давно забытые впечатления, фрагменты того, на чём сохранились следы его забот, тревог, утрат и обретений, пронесённых через всю его жизнь; многообразие звуков и красок, сопровождавших его во всё время его существования.
Всё это вновь поглотилось массой воды, породив в сидящем на берегу человеке всплеск изумления, подобный всплеску на поверхности моря.
Что это было?! Что это было
О ПРИЗРАКАХ
(о кошмарном онтологическом подозрении)
При мысленном возвращении к предметам недавних размышлений возникает желание рассмотреть их в совокупности. В сущности, имена Розанова и Бердяева вполне уместно располагать в том же ряду, что и Триера, и Тарковского.
Их роднит, независимо от способа, которым эта общность выражается, то, что можно характеризовать как экзистенциальную остроту отношения к миру. В основе его лежит обострённый психологизм; при этом основные ментально и душевно регистрируемые элементы его подвергаются абсолютизации (почти универсальной мифологизации). Поскольку же совокупная работа ментальной и психической составляющих подвергается нескончаемой эскалации (нагнетанию драматизма), то последовательно порождаются в «душевном» пространстве новые образования. Подобное достаточно долгое бесконтрольное упражнение в этой деятельности приводит к порождению психических монстров, которые под действием катализатора мифологизации инспирируют кошмарные онтологические подозрения в носителе такого процесса. Он как бы вдруг «догадывается» о существовании (объективном по причине затронутости механизмом мифологической абсолютизации) абсолютно значимых и неразрешимых для него онтологических проблем. Это похоже на положение, в котором оказался пловец, научившийся нескончаемо погружаться всё глубже и глубже. В отличие от того, кто «плавает» близко к поверхности и научается справляться с опасностями такого плавания, глубоководный ныряльщик оказывается в опасной близости с всё новыми глубинными мегалодонами.
Положение экзистенциального пловца ещё хуже. Он оказывается перед лицом монстров, безусловная опасность которых порождается модусом абсолютности. В этом случае возможно порождение подозрения, которое включает в себя весь ужас в его абсолютной и неразрешимой неизбежности. Чтобы избежать безумия, такой человек лихорадочно «замазывает» внедрившееся в его умозрение впечатление, даже панически боясь его вынести на вербальный уровень. Во многих случаях это приводит к проявлению творческой активности, например, в искусстве. Но плоды такого творчества не являются искусством в подлинном смысле этого слова.
Такой человек начинает как бы вырабатывать в себе смертельные яды уже помимо своей воли.
В качестве примера такого творца, мне кажется, можно привести Триера. Когда я вспоминал впечатление от «Антихриста», мне всё время казалось, что героиня в фильме испытывала мучительное желание решить проблему спасения от гибельной замкнутости в некоем безвыходном пространстве. Это пространство конституировалось теми локальными событиями в фильме, которые и порождали впечатление удушающей замкнутости (в этом смысле и сама смерть главной героини фильма весьма символична).
Мне пришла в голову мысль, что Триер страдает клаустрофобией. Немного порывшись в Интернете, я узнал, что так оно и есть. Подобным недугом, насколько я знаю, страдал и Розанов. Конечно, нам не очень интересен сейчас клинический взгляд на эту проблему. Мы вспомним в связи с этим древний культурно-религиозный феномен, в котором подобная проблема выразилась в концентрированной форме в религиозно-философской доктрине.