Тетя, как это вы напишете. Это же донос. Это некрасиво. И что вы напишете. Вы же его совершенно не знаете, уже звенел голос Ляли.
Да напишу, что он про нашего Сталина говорил.
Да он ничего не говорил, мы даже никогда этого и не касались и по литературе еще не проходили.
Может, и не говорил, а то, что они, эти самые космополиты, все нашего вождя не любят, это факт. А уж там, на Лубянке, с ним разберутся быстро, победно заканчивала Антонина.
Я пытался было вмешаться в эту гнусную перебранку, но стоял не двигаясь. Что я скажу?
Ладно, вероятно, уже устала Тоня, поклянись мне памятью матери, моей сестры, что никогда ноги ево здесь не будет. Да и других ихней породы привечать не будешь. Тогда, так и быть, писать на него не буду. А как увижу в Подколокольном, сразу в конверт.
Тетя Тоня, я клянусь памятью мамы, что видеться с Марком больше не буду. Но ведь он ходит в гости к Женьке, что на галдарейке живет. И что мне делать?
Пусть и сидит у этой лахудры Женьки, а на улицу и носа не кажет Ладно, иди ставь чайник. Я еще не обедавши.
Я тихонько прикрыл дверь. И ушел. Звонил несколько раз. Но Ляля всегда отвечала: «Извини, разговаривать не могу».
Я шел к остановкам троллейбуса. Наступал Новый год. Меня мои дворовые пацаны, ныне студенты, в свои компании не приглашали.
Теперь я понимаю, просто голова у ребят идет кругом. Коллоквиумы, лабораторки, зачеты какие-то и девочки. Девочки! Ну до меня ли им.
Да и я стеснялся, избегал своих одноклассников.
В общем грустно.
А новогодняя ночь была словно по заказу. Не холодно, но и без слякоти. С неба шел пушистый снег.
Я пошел гулять, забрел на Чистые пруды. Почему-то пошел посмотреть Сверчков переулок и попал неожиданно на Кривоколенный.
Из подъезда красивого дома вышла женщина. Она была в шляпке. Еще помню вуалетку. Тогда, очевидно, это было модно. Шляпки эти «приезжали» к нам из Германии.
Вдруг женщина, поравнявшись со мной, неожиданно взяла меня под руку. Кажется, я даже был чуть выше ее ростом.
Молчи и ничего не говори. Иди спокойно. Не спеши, нам некуда спешить.
Я обомлел и шел, как приказали. Даже согнул удобнее руку, хотя уж точно до этого под руку ходил только с мамой.
Вот так мы прошли весь Кривоколенный, вышли на Кировскую[8].
Спасибо, неожиданно сказала женщина и быстро пошла в Комсомольский переулок.
А запах табака еще долго держался в моем пальто. Я иногда втягивал, вынюхивал этот новогодний стылый воздух. Рукав пальто дарил мне счастье.
И до сих пор я ту новогоднюю ночь не забываю. Иногда кажется, из снежной круговерти кто-то идет ко мне.
* * *
Вообще мы, уже юноши нашей Басманки, были немного романтиками. Переулочки, старые особняки с их непонятным обаянием и теплотой все нас делало лучше.
Хотя мы этого не осознавали. Спешили вперед, вперед. Впереди уже реально высвечивалась юность. Пора приходила взрослеть.
Кривоколенный переулок. Бригада
Пора было перестать болтаться, как цветок, а хоть немного помочь маме. Которая, получая копейки, тянула двух бабушек и меня.
Все получилось неожиданно. Просто однажды вечером у нас был гость, мамин приятель. Пили чай.
Ну и что ты болтаешься без дела. У меня освободилось место рабочего. Беру, начинай трудиться, так, прихлебывая чай, бормотал гость.
Ой, да как это рабочим, забеспокоилась мама.
Но мне понравилось. Сразу представил, как я гордо иду после работы. Помыл руки и за стол. Чё говорить-то, рабочий человек. Тем более что «нам», рабочим, все в стране и принадлежит. В смысле фабрики, заводы, пароходы. И так далее.
И на следующий день, неожиданно для себя, оказался рабочим грузчиком второго разряда (почему?) с окладом в 500 рублей в Библиографическом секторе Государственной научной библиотеки.
Ура, маме нужно кастрюльки купить. Она все жалуется, все кастрюльки на ладан дышат. Прогорели.
Место работы оказалось очень удобным Кривоколенный переулок. У меня даже сердце захолонуло. Я вспомнил неожиданную прогулку с незнакомой совершенно взрослой (!) женщиной. И пьянящий запах табака. Я еще не знал, как и многие проживающие, что здесь же, в этом переулке, жили Карамзин, известный аптекарь Феррейн. Пушкин читал своего «Бориса Годунова».
Позже по стертой надписи удалось мне установить, что размещался наш сектор в помещении заводско-технической конторы инженера Фалькевича.
Где вы теперь, товарищ инженер? А рядом блистала золотом и светлой охрой знаменитая Меншикова башня. Нет, нет, я был доволен.
Главное, голова моя стала свободна от этакого непроходящего давления надо изучать, учить, овладевать. Да еще получать за знания отметки. Желательно хорошие.
А теперь ничего не надо учить. Ничем не надо овладевать.
Только работать. Как ни странно, работать я любил. И еще читать. В основном историю. Оформление произошло быстро. Отдел кадров, вернее, строгая дама потребовала паспорт, несколько раз внимательно меня оглядела и выдала трудовую книжку с первой записью:
«Зачислен на должность рабочего-грузчика с окладом 500 руб.». Во!
Далее эта же дама спокойно мне рассказала, что я не должен делать.
А именно: не курить в помещениях, не ругаться нецензурно, не распивать спиртные напитки на рабочем месте, не драться и не ссориться с коллегами. Затем вздохнула и, глядя в стол, устало как-то произнесла:
Да все равно все будет совершенно наоборот. И пить начнешь, и материться. И к женщинам лезть. У меня такой же вот лоботряс растет. На книжку давай пять копеек. Это за выдачу книжки. А ежели потеряешь, порвешь или испачкаешь сильно штраф возьму 2 рубля 50 копеек. Имей в виду. Она неожиданно улыбнулась и продолжала: Народ наш, грузчики, хороший. Можно сказать, элитный. Ежели не будешь совсем дураком многому у нашей бригады научишься. Поэтому постарайся меньше пить и больше слушай своих коллег. Она снова улыбнулась.
Да я не пью совершенно и не курю, произнес я гордо. У меня второй разряд.
Ну-ну, это хорошо. Иди, разрядник, к начальнику нашему, Лазарю Григорьевичу Шейнину, он тебя представит бригаде.
Представление прошло быстро и, я бы сказал, буднично.
Мы спустились в полуподвал бывшей мастерской, как я понимал, этого инженера Фалькевича, и Лазарь Григорьевич подошел к бригаде. Все были в сборе, сидели за столом, пили чай (потом оказалось портвейн), курили. Правда, встали, когда вошел начальник.
Вот, товарищи, представляю вам нового члена нашего коллектива, прошу вас, Анатолий Ананьевич, обучить его сложному мастерству, которое он, надеюсь, освоит. Первое время на чай, он хмыкнул, не налегайте.
Лазарь Григорьевич взял папиросу из пачки, что на столе лежала, попрощался и вышел. Бригада села.
Ну, давай, студент. Не меньжуйся, бери вон чаек и расскажи, кто ты, откуда и почем.
Бригадир пододвинул мне кружку с темным напитком (портвейн «Агдам», отвратительный) и спокойно сказал:
Слушаем.
Я первый раз среди взрослых, уже совершенно взрослых мужчин (правда, в уголке, незаметно так, сидела женщина) начал мямлить про то, что мама работает. И есть две бабушки. Сказал, что живу на пятом этаже. Слава богу, меня прервал Анатолий Ананьевич:
Все ясно, комсомолец. Вступаешь, как мы понимаем, во взрослую жизнь. Это у всех происходит, твоя задача, как молодого бойца, окапываться, под пули не лезть и делать, как приказывают старшие командиры. В общем, брать с нас пример. Понятно?
Да уж куда понятнее, тебе бы, Ананьич, замполитом быть, цены бы не было, пробормотал пожилой, давно небритый и почему-то в шинели рабочий.
Да, да, расстреляли бы первым, буркнул Ананьич.
Так началось мое знакомство с бригадой.
Я понял сразу говорят с шуткой, не очень серьезно. Но к делу относятся с вниманием и ответственно. В общем, я попал, я это сразу почувствовал, в бригаду, где все были на войне. Вот и исполнилась мечта мы все, кто потеряли наших отцов, явно ли, не явно, но их искали, ждали, тосковали.