Крысу Хезер выпустила на аэродроме, и Штефан поклялся свернуть шею следующей увиденной им твари.
Аэродром в Лигеплаце был небольшой, с тремя причальными мачтами. К счастью, карабкаться на мачту не пришлось, и после короткого досмотра их пустили на дирижабль с земли. Капитана и бортового чародея им не представляли, и Штефан был рад, что в стоимость билета не включена излишняя вежливость персонала. Им не полагалось ни столовой, ни общего зала только кровать, уборная и возможность гулять по коридору. Его это вполне устраивало.
Каюта, которую он выкупил, была крошечной, с тремя легкими алюминиевыми кроватями-каркасами с натянутой сеткой. Штефан лег на кровать посередине (потому что она была ближайшей ко входу) и не успел даже подумать, как же она противно скрипит.
Он проснулся от приступа тошноты. Невнятно выругался и попытался перевернуться на другой бок.
А я говорил не трогайте, меланхолично сказал Готфрид.
Сутки дрыхнешь, хоть бы поел, Хезер погладила его по виску прохладными пальцами. Обед принесли, я второй раз твою порцию есть не буду.
Какая еда, Хезер, дай мне умереть, простонал он, с трудом поднимаясь. Что-то интересное было?
Какая-то тетка в каюте в конце коридора всю ночь орала, что в баллоне утечка и шипение газа не дает ей спать, пожала плечами Хезер. Человек пять ей поверили и бегали к капитану поочереди.
Отлично, на борту минимум пять идиотов и одна сумасшедшая.
Вода в уборной была ледяной, текла тонкой струйкой и остро пахла обеззараживающим составом. Штефан не стал там задерживаться, тем более отражение в желтоватом зеркале навевало тоску. Синяки, оставшиеся от наспех залеченного колдовством перелома, опухший нос, потерявшая форму борода Штефан не так представлял человека, которому нужно нанять половину цирковой труппы.
Хезер, ты бы пошла ко мне на работу? спросил он, вернувшись в каюту.
Ага, по твоей роже сразу видно, что с тобой весело, утешила она. Не переживай, я слышала, в Гардарике такое ценят.
Какое? Он с отвращением вытерся казенным серым полотенцем в вытертых проплешинах.
Развеселое и удалое, подсказал Готфрид. Рассказывайте почаще, как бегали по охваченному революцией городу, чтобы спасти друга, и вам простят любой вид.
Вы язык знаете? поинтересовался Штефан, настороженно принюхиваясь к чаю. Он был сильно разбавлен водой и тоже пах обеззараживающим раствором, но едва заметно.
Чай и еда тут совершенные помои, безжалостно резюмировал Готфрид. А кофе они вообще не варят, представляете? Ах да, еще у них нет курительной комнаты.
О Спящий, пробормотал Штефан, пробуя чай. Чародей не обманул.
Еще сутки. Без кофе, курева и нормальной еды. Мне нравится цирковая жизнь, заставляет задуматься о вечном, Готфрид поправил шарф. Да, я знаю язык. Но вы можете не переживать, Гардарика давно в союзе с Кайзерстатом, если вы будете изъясняться на родном языке вас скорее всего поймут.
Если я буду изъясняться на родном языке меня скорее всего пошлют, скривился Штефан.
Чай был отвратительным и холодным, едой Готфрид назвал засохшие, неровно порезанные куски хлеба и сыра. Штефан вспомнил, что на дирижаблях эконом-класса нет плит, а кипяток везут в термосе, и пожалел, что не догадался вместо алкоголя взять в дорогу нормальной еды.
Я видел Томаса, сообщил он Хезер. Он летит на Альбион лечить мать. Ей не помогли в Кайзерстате.
Он знал, что Хезер была гораздо ближе с Тесс Даверс. Даже хотела стать униформистом, но Тесс так и не смогла научить ее шить.
Хезер сидела в углу, притянув колени к подбородку, и полумрак каюты смывал с ее лица все наигранные эмоции.
Тесс не любит врачей, наконец сказала она. Помнишь, она рассказывала, что работала в той компании, которая потом стала «Механическими соловьями» и «Механическими пташками»? Рисовала лица для искусственных людей? Она мне так и не призналась, почему ушла, но там какая-то плохая тайна. Не знаю, как Томас убедил ее идти к протезистам.
Тесс всегда была себе на уме. Приедем на место напишу Томасу, в усадьбу. Не знаю, правда, когда он прочитает.
Хезер молчала, и ее глаза, казалось, темнели все сильнее.
Когда мы там были в последний раз в особняке остались только стены. Томас же все распродал. Растратил на реквизит и своих ненаглядных повстанцев. Не удивлюсь, если он и особняк продал.
По-моему в Эгберте еще действует закон, запрещающий продавать фамильные поместья. Хезер, я если все пойдет удачно, я хочу задержаться в Гардарике. Я надеюсь найти меценатов, и
И послать Томасу денег? по-хаайргатски спросила Хезер. Из заработка?
Да, не стал отпираться Штефан.
Она кивнула. Готфрид по-прежнему делал вид, что его разговор не касается.
Готфрид, а как вы создаете иллюзии? спросила Хезер, встряхнув рукой. Будто сбрасывала неприятную тему.
Я умею создавать мороки, улыбнулся он, протягивая ей руку. Над его ладонью билась красная канарейка, рассыпавшаяся золотыми искрами, когда он сжал пальцы. И могу влиять на созданное.
А вы можете заставить людей чувствовать? спросил Штефан, вспоминая эссенцию Томаса.
Вы когда-нибудь подвергались чародейским внушениям? ответил вопросом чародей. Боюсь, у вашего цирка не останется посетителей, если я буду внушать что-то целому залу.
Я подвергался внушениям, удивленно ответил Штефан. И слышал, что чародеи, которые умеют влиять на сознание, подрабатывают в игорных домах.
А вы задумывались, почему не в борделях? Какую хотите эмоцию?
Радость, без запинки ответил Штефан. Не то чтобы ему хотелось порадоваться, но именно этой эмоции он хотел добиться от представления.
Готфрид сжал его запястье и закрыл глаза.
Каюта помутнела. Очертания предметов, цвета все осталось прежним, но обрело совершенно иной смысл. Штефан чувствовал себя так, будто его привязали к кровати и насильно вливают в рот опиумную настойку. И это была не радость болезненное, истерическое счастье, и он захлебывался в нем, не мог сконцентрироваться ни на одной мысли. Где-то в подсознании росла паника, первобытный ужас загнанного животного, под лапы которого только что ударил выстрел. Но он никак не мог ухватиться за страх его попросту смывало вбиваемым в мозг счастьем.
Хватит! прохрипел он, отдергивая руку.
Зажмурился. Чужая воля схлынула, как волна, не оставив ни радости, ни страха, только ребристую ненависть. Он чувствовал себя униженным. Штефан боялся открыть глаза ему казалось он непременно вцепится Готфриду в горло и удавит. Ничего не хотелось так сильно.
А потом и это чувство растаяло, оставив, впрочем, легкий отголосок.
Он открыл глаза.
Поняли? устало спросил Готфрид. Эта магия деструктивна и основана на насилии. Я могу обмануть сознание в мелочах, но если попытаюсь внушить сильное и светлое чувство получится вот так. Поэтому все сильные чародеи состоят на военной службе. Чтобы они ни делали это всегда разрушение. Поэтому, и потому, что тех, кто не соглашается, расстреливают.
Когда мне было десять, неожиданно для себя начал Штефан, на корабль, на котором мы плыли с родителями, напал левиафан. Все погибли, я один остался. Корабельный чародей, герр Виндлишгрец
Он осекся. Слова вырвались против его воли. Видимо, мечущееся сознание вытолкнуло на поверхность неожиданную откровенность.
Не знаю, что он сделал, мягко сказал Готфрид, но если вы чувствовали что-то хорошее
Штефан нехотя кивнул. Ему не хотелось рассказывать о мороке, который не рассеялся даже когда за ним прилетел дирижабль. К тому времени он начал видеть кровь на палубе, но родители, живые и здоровые, сидели рядом. Мать гладила его по голове и что-то говорила, доброе, теплое, целительное.