Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь, это понятно, потому что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу.
Да, вот ты, отвечает, не хочешь этому верить Так и все говорят А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
Спаси, мол, Господи! Нет, я думаю, не обрадуется.
А-га! говорит. Вот то-то и есть, а если уже это так надо, чтобы я страдал, так вы уважайте же меня по крайней мере за это, и вели мне еще графин водки подать!
Я постучал еще графинчик, и сижу, и слушаю, потому что мне это стало казаться занятно, а он продолжает таковые слова:
Оно, говорит, это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, говорит, хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски Богу молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за себя богатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват, еще на Бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня и наказал: дал мне другой характер, что нет во мне ни малейшей гордости, хоть в глаза наплюй, по щекам отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть.
И что же, спрашиваю, теперь ты уже на этот характер не ропщешь?
Не ропщу, отвечает, потому что оно хотя хуже, но зато лучше.
Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это: хуже, но лучше?
А так, отвечает, что теперь я только одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, говорит, теперь все равно что Иов на гноище, и в этом, говорит, все мое счастье и спасение, и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит:
А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, потому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если какую скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее не бросай, чтобы другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который бы добровольно с тебя эту слабость взял.
Ну, где же, говорю, возможно такого человека найти? Никто на это не согласится.
Отчего так? отвечает. Да тебе даже нечего далеко ходить: такой человек перед тобою, я сам и есть такой человек.
Я говорю:
Ты шутишь?
Но он вдруг вскакивает и говорит:
Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай.
Ну как, говорю, я могу это испытывать?
А очень просто: ты желаешь знать, каково мое дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, я сейчас пьян Так или нет: пьян я?
Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый и весь осоловевши и на ногах покачивается, и говорю:
Да разумеется, что ты пьян.
А он отвечает:
Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в уме «Отче наш».
Я отвернулся, и действительно, только «Отче наш», глядя на образ, в уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:
А ну-ка погляди теперь на меня.
Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него ничего не было, и стоит, улыбается.
Я говорю:
Что же это значит: какой это секрет?
А он отвечает:
Это, говорит, не секрет, а это называется магнетизм.
Не понимаю, мол, что это такое?
Такая воля, говорит, особенная в человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, говорит, это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить, но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про Бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.
Так сведи, говорю, сделай милость, с меня!
А ты, говорит, разве пьешь?
Пью, говорю, и временем даже очень усердно пью.
Ну так не робей же, говорит, это все дело моих рук, и я тебя за твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму.
Ах, сделай милость, прошу, сними!
Изволь, говорит, любезный, изволь: я тебе это за твое угощение сделаю; сниму и на себя возьму, и с этим крикнул опять вина и две рюмки.
Я говорю:
На что тебе две рюмки?
Одна, говорит, для меня, другая для тебя!
Я, мол, пить не стану.
А он вдруг как бы осерчал и говорит:
Тссс! силянс! молчать! Ты теперь кто? больной.
Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.
А я, говорит, лекарь, и ты должен мои приказания исполнять и принимать лекарство, и с этим налил и мне и себе по рюмке и начал над моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент, руками махать.
Помахал, помахал и приказывает:
Пей!
Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне винца попробовать очень хотелось и он приказывает: «Дай, думаю, ни для чего иного, а для любопытства выпью!» и выпил.
Хороша ли, спрашивает, вкусна ли или горька?
Не знаю, мол, как тебе сказать.
А это значит, говорит, что ты мало принял, и налил вторую рюмку и давай опять над нею руками мотать. Помотает-помотает и отряхнет, и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить и вопрошает: «Эта какова?»
Я пошутил, говорю:
Эта что-то тяжела показалась.
Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять командует: «Пей!» Я выпил и говорю:
Эта легче, и затем уже сам в графин стучу, и его потчую, и себе наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует, но только ни одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит:
Шу, силянс атанде, и прежде над нею руками помашет, а потом и говорит:
Теперь готово, можешь принимать, как сказано.
И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до самого вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не для баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую, что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.
Барин мне тут, пивши со мною, про все рассказывал, как он в свою жизнь кутил и гулял, и особенно про любовь, и впоследи всего стал ссориться, что я любви не понимаю.
Я говорю:
Что же с тем делать, когда я к этим пустякам не привлечен? Будет с тебя того, что ты все понимаешь и зато вон какой лонтрыгой ходишь.
А он говорит:
Шу, силянс! любовь наша святыня!
Пустяки, мол.
Мужик, говорит, ты и подлец, если ты смеешь над священным сердца чувством смеяться и его пустяками называть.
Да, пустяки, мол, оно и есть.
Да ты понимаешь ли, говорит, что такое «краса природы совершенство»?
Да, говорю, я в лошади красоту понимаю.
А он как вскочит и хотел меня в ухо ударить.
Разве лошадь, говорит, краса природы совершенство?
Но как время было довольно поздно, то ничего этого он мне доказать не мог, а буфетчик видит, что мы оба пьяны, моргнул на нас молодцам, а те подскочили человек шесть и сами просят «пожалуйте вон», а сами подхватили нас обоих под ручки и за порог выставили и дверь за нами наглухо на ночь заперли.
Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях нет.
Глава двенадцатая
Первым делом, как я за дверь вылетел, сейчас же руку за пазуху и удостоверился, здесь ли мой бумажник? Оказалось, что он при мне. «Теперь, думаю, вся забота, как бы их благополучно домой донести». А ночь была самая темная, какую только можете себе вообразить. В лете, знаете, у нас около Курска бывают такие темные ночи, но претеплейшие и премягкие: по небу звезды как лампады навешаны, а понизу темнота такая густая, что словно в ней кто-то тебя шарит и трогает А на ярмарке всякого дурного народа бездна бывает, и достаточно случаев, что иных грабят и убивают. Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых, что если десять или более человек на меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил, что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел, что у меня с собою денег тучная сила. И потому вдруг мне, знаете, впало в голову: нет ли с его стороны ко вреду моему какого-нибудь предательства? Где он взаправду? Вместе нас вон выставили, а куда же он так спешно делся?