Уж про то, Егор Тимофеевич, не говори, сказала Марья, не знаю, когда вы спали тогда. Всё в работе да в заботах.
Да, он припечатал ладонь к столу. Я и теперь так считаю; ничто меня с этого не сбило. Я им докажу. Он помолчал, продолжил: Живем под Лугой теперь, с сыном, невесткой. Дом поставили. Да уж кое-кто пальцем показывает, морду кривит: «Кулаки тюремщики» Он выругался, блеснул глазами. Лодыри сиволапые. Да теперь-то руки коротки. Десять лет я им отдал. Только будет ли польза от этого?
Что ж мы так сидим! Марья спохватилась, встала. Соберу на стол чего-нибудь, неудобно так-то.
Он взял ее за руку, усадил.
Сиди, не суетись. Сыт я. Вон там торба целая, он кивнул на небольшой мешок, оставленный им под лавкой, взглянул на стучавшие ходики, да и поезд скоро. Поговорим лучше. Ведь я здесь с утра. Ходил, гулял, он усмехнулся; вдруг стал серьезным, печальным. Знаешь, Маня, всего я в жизни повидал, всего натерпелся. А ходил по кладбищу, плотине, сидел на доте немецком, как раз на моем огороде, все глядел. Камни свалены, «быки» разбиты, колесо ржавое; хрип, помню, надрывал, когда ставили. Орешник старый, мальчонком в нем прятался. Так знаешь, Маня, затрясло меня всего, будто кто душу вынимал, сердце зашлось. Поплакал я там. Тяжело видеть жить здесь не под силу мне, хоть родимая земля и сердце мое здесь.
Он замолчал, повернулся лицом к темному окну. За ним, в вечерних сумерках сентябрьский ветер качал вершины тополей, с них летели первые желтые листья. За рекой, над гребнем оврага, сквозь деревья темнел силуэт обвалившейся колокольни.
Ты вот сказал, Егор Тимофеевич, с сыном живешь, нарушила молчание Марья, а как же она не докончила, запнулась.
Нет ее больше, Клавушки моей. Два года только и выдержала. Он вздохнул тяжело, длинно. Там и похоронили, в чужом краю. Желудком-то она давно мучилась. Там язва открылась. А сына старшего в сорок пятом Три месяца не дожил
Царство им небесное, страдальцам, Марья перекрестилась, склонила голову. Упокой, Господи, их души. Она притихла, спросила: Как же вы там десять-то лет?
Егор Лукьянов долго молчал, постукивая пальцами в стол, неотрывно глядя на угасавший в печи огонь, словно не слышал он Марьиного вопроса.
Дров подбрось, сказал он наконец, погаснет.
Марья наклонилась, открыла дверцу, подложила.
Так и жили, сказал он, словно отпечатал. Так и жили, повторил еще раз с расстановкой. Строго, пристально посмотрел на Марью: Врагу своему не пожелал бы жизни такой. Мы там были не люди скот, хуже скота. Нас можно было унижать, истязать, убивать. Да, убивать. Знала бы ты, Манюша, сколько гниет там костей, сколько сгинуло людей, и каких! А погонщики наши Я на войне был, фашистов, дела их видал. Дак те не лучше. Злоба и зависть на месте сердца, а в душе пусто. Страшно, Маня, рядом с ними, трудно выстоять. Он склонил голову, обхватил ее ладонями. И такие решают жизни наши. До чего дожили.
Он ударил по столу кулаком, Марья вздрогнула.
Фашистов выгнали, а уж с этой нечистью как-нибудь справимся, сказал он твердо, с яростью, посмотрим еще, кто кого. Я им докажу. Второй раз не посадят. Хрип надорву, а жить буду лучше всех. Сын со мной, и невестка не белоручка. Пусть поглядят, лодыри сиволапые. Этим и жить буду. Не успокоюсь, пока не увижу зависть в их злобных глазах.
«Сколько лиха прошел, горя хватил, а веры своей не потерял, думала Марья, с удивлением глядя на него, на его горящие глаза, плотно сжатые губы. А где мне взять опору? У него сын, а я одна».
Горе горькое, сколько его теперь, куда ни глянь. В каждой семье, считай, сказала она, вздохнув. Эх, Клава, Клава, чуяла, видно, что не увидимся. Была она у меня тогда, в тот вечер, последний.
Она задумалась, вспоминая.
Все по избам сидели, боялись выйти, мало кто видел. Мне-то снизу слышно было. Телеги подъехали, грузить стали. Грузили долго. Поняла я тогда, какие это гости. Уж темно сделалось. Слышу, будто кто под кряж слезает. Слез, пошел через реку, тихо так, вода еле плескает, мелко было совсем, плотина, видно, закрыта была. Потом в дверь стукнули. Боюсь открывать. Опять стукнули. Отворила. Смотрю Господи Исусе Клавдия. Лица нет, дрожит вся. «Манюша, говорит, губы трясутся, забирают нас, пропали мы теперь. Уж не свидимся больше, чует мое сердце. За что наказывает Господь?» Потом заторопилась: «Обратно мне надо скорей, хватятся, искать будут». И сует мне маленькую коробочку. «Маня, говорит, последний раз прошу, возьми, спрячь. Останемся живые, Бог даст, вернемся». А я не беру, боюсь. «Клава, говорю, как взять, увидят тебя, сюда придут. И нас заодно. Не могу я, Клава, пойми ты, семья у меня». А она плачет: «Не будут это искать, Манечка, поверь мне. Выручи, подруги ведь мы. Кто мне теперь поможет. Может, сыновья живые останутся. Помоги нам, Марья Петровна, помоги, ради Христа». Так и назвала по отчеству. Ну, взяла, одним словом. Простились мы тогда.
Марья встала, прошла в комнату, чем-то там постучала, пошуршала, вернулась со шкатулкой в руках, поставила ее на стол перед Егором Лукьяновым. Пожала плечами:
Вот, сохранилась. Как зарыла тогда в подполе, так и лежала. Ведь и немцы были. яму-то мою сразу нашли, все выгребли, а это, видно, Бог сохранил, Клавушкина память!
Егор молча глядел на Марью, переводил глаза на шкатулку из темного дерева, на Марью.
Не ждал, Маня, сказал он наконец, не надеялся. Клава-то говорила, да ведь сколько лет прошло. Спасибо. Спасибо за все. За доброту, за сердце твое.
Когда подошло время поезда, он дал ей свой адрес, сказал:
В чем будет нужда, напиши. И вот еще что. Я постарше тебя. Столько прошел и такое вынес, другим бы на много жизней хватило. Послушай меня. Горе твое большое. Руки опускаются, душа застывает. Но ведь их нет. Кто сохранит память о них, если нас не будет? И ради этого надо жить. Найди себе дело, не сиди вот так одна. Среди людей больше, они помогут, доброе к доброму тянется. Ну а уж невмоготу будет, приезжай к нам, примем в семью, как родную.
Он обнял ее на прощание.
Спасибо, Егор, на добром слове. Правду говорят горе роднит. Ну, Христос с тобой, да поможет тебе Господь в твоем деле. Помолюсь за тебя.
Она проводила его до дороги и долго слушала удалявшиеся шаги; вернулась обратно, у крыльца остановилась.
Ночь наступала осенняя, ветреная. Над черным оврагом, у темного неба раскачивались деревья. Сырой ветер срывал с деревьев листья, и они летели вниз, в набухшую от осенней воды реку. У Марьи защемило в груди. «Вот и я, как этот листок, подумала она, швыряло по сторонам, а теперь куда несет? Что делать, как жить?» Она вдруг ощутила себя такой одинокой, всеми покинутой, никому не нужной, что у нее замерло сердце от страха и безысходной тоски. «Эх, Егор, Егор, подумала она. Если бы я могла как ты. Да не могу. Силы такой во мне нету. Для чего жить. Сказал: ради их памяти. Что ж, видно, только это и осталось».
Глава 9
Послевоенное Староселье не составляло и трети старого. Людей было мало; они еле справлялись с колхозными работами. Председатель, Михаил Бычков, молодой, но дельный, веселый мужик, вернувшийся с войны без руки, встретил Марью радушно:
Хотел зайти к тебе, да потом думаю сама придешь, без дела не усидишь. Он полоснул по шее ладонью: Задыхаемся, Петровна. Середина сентября, а только половину смолотили. Видала, рожь какая?! До войны такой не было. Отдохнула земля, протянул он, грустно качнув головой. А еще картошка на Кружалах, турнепс на Муйских полях. Голова кругом. Помоги, Петровна, помоги. Тебе до пенсии-то сколько?
Два года, она махнула рукой, да какая там пенсия.
Видно будет, работай. На трудодень-то теперь, правда, не густо, да ведь понимаешь, какое время. На ноги еще не встали. Но встанем, добавил он уверенно, должны встать. Надо будет чего по дому, обращайся, поможем, и он посмотрел на нее ободряющим взглядом.
Отработала Марья два года и ушла из колхоза. На уговоры председателя поработать еще хотя бы год ответила: