Их строгие лица, напряженное молчание испугали ее. Она медленно опустились на лавку.
Что? спросила она, неотрывно вглядываясь в их хмурые, растерянные лица, пытаясь в них что-то прочесть, и то, что она видела в них пугало ее.
Они стояли у двери, держа в руках шапки, молчали.
Случилась беда, Марья Петровна, услышала она наконец глуховатый голос, большая беда. Ваш муж вчера вечером попал под поезд.
Марья откинулась назад, ударившись затылком о печь, голова ее склонилась на плечо, а глаза стеклянно уставились в пол.
Как выяснилось, нетрезвый Иван шел по железной дороге с участка. Дул сильный встречный ветер, вьюжило; он не слышал сигналов паровоза, был сбит и погиб мгновенно.
Похоронили Ивана Антипова на деревенском кладбище. Был тихий морозный день, серый и печальный. Внизу у реки на припорошенных снегом кустах вербы сидели снегири, а на кладбищенских огромных березах кричали вороны, глядя на собравшихся людей.
Скорбно, смиренно стояла Марья у гроба и неотрывно глядела на покойника. На его бело-восковое лицо падали и не таяли пушистые снежинки.
Поплачь, поплачь, Маша, говорили ей женщины, но слез не было. Она наклонилась, поцеловала покойника, выпрямилась, продолжая глядеть на него долгим странно-отрешенным взглядом. Казалось, она прислушивалась к чему-то, хотела понять, что происходило в ней самой, отыскать в себе какой-то ответ, и никак не могла этого сделать.
Когда гроб опустили в могилу и по его крышке глухо застучали мерзлые комья земли, Марья неслышно охнула и стала оседать на землю. Стоявший позади Павел Шишов подхватил ее, прислонил спиной к изгороди.
Всё так же беспокойно кричали вороны и порхал редкий снежок.
Глава 8
Марья осталась одна. Гибель мужа, как и смерть дочери, оглушила ее. Что-то сломалось у нее внутри, отразилось на внешности, характере. Она была уже не той Марьей, что еще год назад. Она еще больше постарела, поседела, в движениях появилась медлительность, во всем ее облике, привычках что-то неуловимо изменилось, а глаза смотрели с выражением мудрого спокойствия и усталости.
Теперь она подолгу сидела у окна, глядела на снежные равнины, синие дымы над крышами, суетливых синиц за окном. Они царапали острыми коготками по фанерке, прибитой к подоконнику, и звонко стучали крепкими носиками в стекло. У нее пропало всякое желание заниматься чем-либо, все валилось из рук, и она думала: «Ванюшу ругала, работать заставляла, а сама не могу». Часто заходили к ней ее дальняя родственница Катерина Шапкова, Павел Шишов. Они топили печь, приносили воду с проруби, разгребали снег от дороги к дому, к реке.
Взял бы ты себе свинины, Паша, говорила ему Марья, Ваня на зиму приготовил, много осталось. Я не хочу ее.
Не пропадет, отвечал Павел, пригодится.
Шумная будет нонче весна, заливная, говорила она Катерине, глядя в окно на отсвечивавшие синевой ноздреватые оседавшие сугробы; из них все больше вылезали садовые кусты.
Скоро начнется, весь огород затопит, отвечала Катерина, раздувая самовар мягким голенищем, отрезанным от старого сапога, у тебя, небось, тоже к дому подойдет.
Весна и вправду пришла бурная, звонкая. Прилетели скворцы; воздух наполнился пением, гомоном. Быстро, по-хозяйски заняли они свои домики, выгнав оттуда воробьев только пух и перья полетели, расселись по тополям. Яркое солнце растопило снега, оголило пригорки; сейчас же оттуда полезла изумрудная молодая травка.
Река разлилась широко, подошла к стене хлева. Марья надела резиновые сапоги, пошла за водой. Зачерпнула, поставила ведро на едва выступавшую из воды скамью и долго смотрела на бегущую мимо реку, быстрые, плавные потоки, стремительные, яростные буруны с брызгами и белой пеной у большого камня, еще торчавшего серой ребристой спиной посредине реки. Шипела, плескала, бурлила вода, гомонили птицы, тянулись вверх желтые цветки мать-и-мачехи, зеленела ольха, черемуховый овраг. Кругом рождалась новая жизнь, играло солнце, пробуждалась, дышала земля. Свежие запахи обнаженной земли вдруг пахнули на Марью чем-то очень далеким и таким близким, до боли родным, что у нее замерло сердце. «Господи, что же это», со страхом подумала она, ощутив в груди волну непрошенной радости. Ей стало стыдно и горько разве можно? Но тут же родившееся в душе еще слабое, но властное чувство сказало ей да, можно, потому что это жизнь, этому подчинена ее душа и не зависит от ее желаний. «Что же раньше не видела я этого», подумала она, присела на скамью и долго сидела в раздумье печальная, неподвижная.
С того дня она больше стала бывать на улице. Подолгу сидела на крыльце, смотрела вдаль, где в хрустальном воздухе дымился зеленью лес; свежий ветерок подымал золотые облачка в ольховнике у реки; ходила по просыхающим дорожкам вокруг дома, смотрела на отступавшую воду, черно-блестящего скворца на дереве у ручья. Обратившись к солнцу, к живой весенней голубизне, трепыхаясь, дрожа всем телом, радостно славил он наступавший день. Марья видела теперь в этом нечто другое, чем прежде; теперь она смотрела на него не со стороны, а изнутри глазами своей души, каким-то непонятным образом слившейся с этим скворцом. Она видела вместе с ним полыхающее море света, слепящий диск восходящего солнца, блеск косого света над зеленеющим лесом, ощущала себя одним существом с этой птицей, и от этого ей становилось радостно и хорошо тоже.
Так прошло лето, наступила осень, жизнь Марьи понемногу укладывалась в новый, незнакомый ей раньше порядок без хлопотных забот о своих близких, семейной суеты, радостей, огорчений, а вместо этого образовалась огромная, оглушающая пустота непривычная, гнетущая.
В один из сентябрьских дней Староселье посетил старый мельник Егор Лукьянов. В тридцатом году он был раскулачен и вместе с семьей женой и двумя взрослыми сыновьями увезен неизвестно куда. С тех пор о них не было слуху.
Старый дом мельника, сгоревший в войну, стоял как раз напротив Антипова, через реку, на вершине оврага; плотинный ручей огибал Марьину усадьбу. Они были соседями, а жена мельника Клавдия была ее задушевной подругой.
Уже смеркалось, когда Егор Лукьянов постучал в дверь.
Не дождавшись ответа, отворил и, пригнувшись в невысоком проеме, вошел.
Дома ли хозяйка? спросил он, распрямляясь, прямо глядя на Марью; сидя на табурете, она растапливала печь.
Услышав его голос, она удивленно вскинула голову, некоторое время всматривалась: крупное осунувшееся лицо, мясистый нос, широко поставленные глаза, темные свисающие усы.
Егор Тимофеич, ты?! поднимаясь, Марья машинально положила полено на стол.
Я, Маня, я, здравствуй, дорогая соседка, он подошел, они обнялись.
Они долго глядели друг на друга, не говоря ни слова, потом Марья сникла, понурилась, лицо ее сморщилось, губы дрогнули. Она медленно подняла на него глаза.
Не надо, Маня, знаю. Как теперь-то живешь? Ивана когда похоронила?
На Сретенье как раз Как живу? Не знаю, что и сказать, голос ее задрожал, смотрю на все это, она оглядела комнату, ничего не надо теперь. Разве думала я, могла ли думать, что такое ждет, она вздохнула, горько покачала головой, знал бы ты, Егор Тимофеевич, как тяжко.
Он погладил ее плечо.
Знаю, Маня, знаю, разделяю твое горе. Не миновала и меня чаша сия.
Они сели рядом, помолчали.
Но что ж делать, продолжал он, не наша в том вина. Я вот тоже не думал, что такие лиха навалятся. Думал: живи, все будет достаток, душе покой. Не тут-то было. Не туда хлопнуло, он вытянул Марье руки, развернул ладони, широкие, бугристые. Видишь, вдоволь наработались, а проку сколько? он кивнул за окно, на развалины плотины. Я ведь не только на себя работал, а кому мой труд пригодился? И что со мной сделали!