Хорошо праздновали праздник жизни художники! Ничего не боялись; не ждали ничего. Продали картину богатому коллекционеру и гуляй!
А что на улице? Чума? Революция? Прокламации? Террористы?
Так они были и будут всегда. И хорошее кьянти тоже было и будет всегда!
А горничная у Зиновия тоже ой какая хорошенькая! Вкусненькая, вкусней тарталетки!
Анатолий даже встал за столом, поднялся, уставившись в рот певца, слушая поток музыки, ловя вместе с Шаляпиным воздух в глотку в кратких паузах.
Песня Шуберта закончилась. Анатолий сел, дрожа.
Горничная процокала на каблучках к столу, наклонилась над плечом Анатолия и прошептала тихо и нежно:
А вот, изволите, может, стюдню положить кусочек? Отличный стюдень, только от Елисеева!
Шепот горничной потонул в рукоплесканьях. Кричали «браво!», и все целоваться полезли друг к другу на радостях, что такая глыба, громадина песню спела. Шаляпин снова уселся за стол, поправил бабочку, сползшую набок во время пенья, цапнул глазом Анатолия новое лицо приметил, мурлыкнул, огромный толстый кот:
М-м-мда, гость! Не имею чести!
Сербский, сказал Анатолий и наклонил непослушную голову. Вы Ваше Вы поете, как Бог!
Как Бог! Как Бог! загрохотал Шаляпин на весь стол. И вся его крупная, широкая как дворницкая лопата грудь заколыхалась под белыми лацканами, под белоснежной рубахой, и черная бабочка под подбородком прыгала. Я бы дорого дал, чтоб услыхать, как Бог поет! А-ха-ха-ха-ха!
Я бы тоже, трясущимися губами вылепил Анатолий. И криво улыбнулся.
И терпко, пьяно пахли алые и белые розы.
Анатолий уж никогда не посмел Шаляпину с досужим, бестолковым, самодельным пеньем своим показаться. Нельзя гения бездарностью утруждать.
Дедушка Анатолий умер в 1906 году от чахотки; через год после смерти писателя Антона Чехова от той же хвори. Ему было тридцать шесть лет.
Ольга Михайловна очень плакала; так плакала, что нос у нее по-бегемотьи распух да так и остался на всю жизнь безобразно распухшим, и она никогда не любила фотографироваться. А приходилось.
Белошвейка Ольга так больше и не вышла замуж, хотя руку и сердце ей предлагали, и не раз. Вдова с шестилетней девочкой на руках, она пыталась развлечь себя и ребенка, поехала за границу, на Лазурный берег. Белая, ею самою сшитая, громадная шляпа с полями, с кокетливым букетом бумажных цветочков жасмина и белыми лентами, что вились по теплому ветру, мешала ей видеть прозрачное изумрудное море. Она гуляла вдоль хищной белозубой кромки прибоя, крепко держа дочь за руку, будто бы дочка была дикарка, в лесу найденная, и вот-вот вырвет руку, покажет язык, оскалится и убежит навек.
Подходила к воде; снимала башмачок; стаскивала белый фильдеперсовый носок; осторожно окунала голую ногу в прибой. Море казалось горячим. Ольга выдергивала ногу, как из кипятка. Смеялась. Дочь Тамара держала ее за руку и иногда говорила:
Маменька, вы лучше искупайтесь вся! Целиком!
И через минуту, улыбаясь веселым беззубым ртом молочные зубы уже выпадали:
Маменька, у вас же есть купальный костюм!
У Ольги Михайловны действительно был с собою, лежал в гостиничном номере, в саквояже, превосходный полосатый купальный костюм вырез под горлышко, рукава реглан; длинные, до колен, панталоны, обшитые голландским тонким кружевом. Она его шила, конечно, сама. Кто же еще?
Дочери костюм казался живым то ли зеброй, а может, змеей-анакондой: откроешь саквояж, а он возьмет да выползет.
Маменька, а почему берег Лазурный? Он же желтый! И серый! Галька скалы!
Потому что здесь лазурное небо круглый год, ma chere.
Фотография вторая. Красноармеец
Иван Гусев и Тамара Сербская.
Москва, 1921 год
Как оборвалась, окончилась старая жизнь?
В одночасье?
Или людям понадобились годы, чтобы изломать, перековать, перешить наизнанку время?
Время распарывается по швам и снова кроится; на него накладываются заплаты; к старой мездре присобачивают новенькую алую подкладку. Белошвейка Ольга, как никто, это знала.
Она отдала дочь в Институт благородных девиц. Хотя хорошо видела: скоро разрежут время холодными ножницами, и не благородство будет в моде и в чести, а хитрость, наглость, оборотистость.
Красные флаги улицы захлестнули. Красные песни люди пели. В красные лепешки лица друг другу кулаками разбивали. И черные пули, под ребра вонзаясь, лили на серые мостовые красную кровь.
И из красного атласа того нельзя было пошить праздничное платье; только гробы обить.
Тамарочка, куда бежишь? На улицах стреляют!
Маменька, за меня не беспокойтесь! Я быстро бегаю!
Ах, Тамарочка, ты хорошенькая затащат тебя в подворотню
Маменька, у меня с собой револьвер в сумочке!
Ах, mon dieu! Кто тебе его дал?!
Друзья!
Боже милостивый, ну и друзья у тебя
С хрустом резали люди плотную, старую, надежную времени ткань.
В дыры можно глядеться, как в зеркала.
Зеркало пустота. Зеркало поцелуй.
Поцелуй пустоты.
Ничего не останется на губах, в сердце. Ничего.
Революция страшна. Революция весела. Революцию боятся старики, а молодежь от нее в восторге.
Да, в восторге, пока тебя не подстрелили на углу Большой Никитской и Тверского!
Или не вывели на расстрел во двор тюрьмы Лефортово.
Или зубы не выбили на допросе в ЧК.
Революция и война! Война и любовь! Это для молодых. Старики молятся, трясутся. Старики не хотят, чтобы пулями и молотками рушили старый, добрый мир.
Забыла про Институт благородных девиц Тамарочка. Ходит в кожаной тужурке, стрелять научилась. Кудряшки над крутым лбом задорно вьются. Гражданская война грохочет по России. Эта война хуже, чем с немцем: свои своих бьют, и это жальче, больней всего.
Ржавое, пыльное утро. Серые дожди заволакивают немытые окна. Тамарочка идет в госпиталь на Кузнецком мосту туда привозят раненых, солдат Красной Армии. Раненые бредят, просят пить. Скрежещут зубами. По радио передают выступление Шаляпина. Он поет: «Темна ночь, ох, ноченька! Ой, да не спится» Солдаты плачут, бас течет сладким, горьким маслом на сердца, под ребра.
Девятнадцатый год. Ольга Михайловна лежит, не встает. Тамарочку к постели подзывает.
Дочь, я умираю. Доктор сказал у меня рак. Это не лечат. Если мне будет очень больно и я буду орать от боли, вот гляди
Указывает слабой рукой на тумбочку. В ящичке морфий и шприц. Глядит Тамарочка круглыми, птичьими глазами. Старается не плакать.
Видишь, твой револьвер у тебя не прошу ma cherie
Белошвейка Ольга умерла в 1919 году, и было ей от роду сорок восемь лет.
А Тамарочке сравнялось девятнадцать.
А в двадцать лет она встретила красноармейца Ивана Гусева, родом из Нижнего Новгорода, и они расписались быстро, стремительно так же, как стремительно поцеловались на Замоскворецком мосту, украшенном к празднику Первого мая красными флагами: после первого поцелуя, в тот же день.
Поженились быстро, а ребенка ждали долго.
Маргарита родилась у Тамары Анатольевны Гусевой в июне 1925 года в роддоме имени Грауэрмана, что в самом начале Арбата. Смерть рядом с родильной койкой танцевала. Медперсонал с ног сбился. Крики, стоны. Сознание не раз теряла. Маску эфирную накладывали. Врач не стал делать кесарево сечение: молодая баба, пусть сама рожает!
Потом Рита спрашивала мать: мама, как ты эту муку выдержала?
«Придет время и ты узнаешь, каково это!» хитро улыбаясь, отвечала мать.
Снимали квартиру в Неопалимовском переулке, около «Смоленского» метро, а Риточка родилась перебрались в Газетный переулок, около Тверской.
Отец, Иван Гусев, над кроваткой Риточкиной наклонялся, подолгу в лицо ребенку глядел.
Тамарочка однажды не выдержала, спросила:
Что вы так смотрите? Думаете, не ваша?
Иван оглядывался трудно, нехотя, простуженная навек в галицийских болотах шея не гнулась.