Я купила на ужин стейк, похвасталась я, облачаясь в его рубашку.
Сохранившееся тепло его тела ощущалось как чистая нежность.
М-м-м, промычал Генри, лежа с закрытыми глазами.
Я не могу оставить тебя здесь одного, валяющегося на полу.
Вообще-то я бы принял ванну, отозвался Генри, переворачиваясь на бок.
Отлично, а я пока приготовлю ужин. Хочешь бокал вина?
Да.
Я оставила Генри понежиться в ванне в компании с бокалом «Риохи», а сама принялась шинковать овощи, не обделив вином и себя. Единственная станция, свободная от помех, которую я отыскала на старом кухонном радиоприемнике «Робертс», транслировала какой-то фортепианный концерт в ритме аллегро, но слух не напрягало. Постепенно кухня наполнялась паром и становилось все теплее. Масло, которое я разогревала на сковороде для приготовления стейка, вдруг вспыхнуло. От неожиданности я взвизгнула и тут же рассмеялась. Пришлось открыть окно. Ворвавшийся холодный ночной воздух принес своеобразный землистый запах, появляющийся после дождя. Этот запах называется петрикор, и я вспомнила, как разучивала это слово со своими подопечными детьми (Джем, что помладше, произносила его как «Пэт-трикол»[4]). Я высунулась из окна, опершись на мокрый подоконник, и ощутила, как петрикор ускользает от меня, в то время как я пыталась удержать его глубокими вздохами. Окна кухни выходили на север, и я устремила свой взор поверх крыш в том направлении, где находилось мое жилье, представляя, как в раковине по-прежнему стоят невымытые фужеры, а на полу валяются клубком мои колготки. Как бы мне никогда туда не возвращаться?
Как вкусно пахнет, подал голос Генри.
Вскоре он появился в халате с персидскими узорами из «огурцов» и, подойдя сзади, уткнулся лицом мне в шею.
Я закрою, а то здесь холодно, сказал он и опустил створку окна.
Ели мы молча, погрузившись в процесс нарезания и пережевывания пищи. На фоне скрежета и бряцанья столовых приборов о фарфор мне ужасно резали слух звуки моего собственного жевания. Закончив, Генри встал и отнес свою тарелку в раковину и так и остался стоять ко мне спиной. Вино кончилось.
Как дома? спросила я.
Он молчал, лишь голова поникла. Затем плечи стали еле заметно подергиваться. Он смеялся. Наконец, потерев лоб рукой, он со стоном выдохнул и ответил:
Да хреново, как еще.
Сочувствую, промямлила я, таращась на его затылок. А что конкретно?
Генри снова взял паузу и принялся мыть тарелку. Я машинально начала ковырять кутикулу большого пальца на руке.
Ненавижу, когда родители собираются в одном доме, снова заговорил Генри. Они как будто соревнуются, кто горюет сильнее.
Я хихикнула. Он не поддержал.
Твои братья тоже были? поспешила спросить я.
Да, проронил Генри и, обернувшись в пол-лица, попросил: Свернешь нам по сигарете? У меня в пальто все есть.
А, да, конечно.
Я сходила в ванную, подняла с пола пальто, вернулась и повесила его на угол кухонной двери. Извлекла из кармана табак, бумагу, фильтры и скрутила нам по сигарете.
Придется мне с твоих рук дымить, сказал Генри, намывая посуду.
Я присела рядом, прикурила обе сигареты и, потягивая одну, другую подносила к губам Генри.
Как братья справляются-то? возобновила разговор я.
Не знаю. Старший, Ник, он странный и скрытный.
А младший? Как его зовут?
Эд.
Я знала, что Эд Ташен был самым младшим, родился спустя почти десять лет после Генри. Ходили слухи (от Пэдди), что этот ребенок был последней отчаянной попыткой родителей Генри спасти свой брак.
В первую ночь Эд пришел ко мне в комнату весь в слезах, продолжил Генри.
Черт, проронила я.
Он сказал, что понял теперь, что он совсем ее не знал. Она же на двенадцать лет его старше. К тому времени, когда Эд стал ходить и только начал говорить, она уже практически жила в Лондоне.
Ага, поддакивала я.
Ну вот, Генри кивнул мне, давая понять, что хочет затянуться. Марла, выпустив дым, продолжил было Генри, но осекся и громко откашлялся. В его кашле явно чувствовалась агрессия. Ее исключили из школы в шестнадцать лет, и никто не знал, что с ней делать. Папа к тому времени практически не жил дома, а мама просто опустила руки. Я думаю, она устала тянуть лямку плохого полицейского. Так что они позволили ей свалить и жить в этой квартире.
В шестнадцать лет?
Я окинула взглядом неброскую кухню и попыталась представить, как подросток Марла здесь обитала готовила себе еду, читала журналы, красила ногти на ногах.
Видели мы ее только тогда, когда она заявлялась, без всякого предупреждения, за деньгами. Обычно под кайфом и всегда с новым мужиком.
Жуть.
Ага. Ну так вот, заявляется ко мне посреди ночи Эд весь в соплях. Генри вздохнул. Ну, я его успокоил кое-как, и тогда он объяснил, что плачет, потому что чувствует себя виноватым.
Виноватым? Типа, вина живого перед умершим?
Нет, спокойно ответил Генри. Потому что на самом деле он не любил Марлу.
Я не знала, что и сказать. Ведь все мы должны были признаться в том же самом. И теперь наше умалчивание показалось мне смертным грехом.
Рукава халата Генри намокли, а он продолжал утирать лицо тыльной стороной ладони, размазывая по щекам мыльную пену.
Еще он сказал, что порой желал ей передоза.
Что? обомлела я. И что ты сказал?
Сказал, что понимаю его, ответил Генри, закрыл воду и забрал у меня свою сигарету, а я ощутила легкий укол огорчения, что больше не поднесу к его губам свои пальцы.
Она же превратила жизнь нашей семьи в сплошной кошмар, Джони. Переспала с половиной моих друзей. Если посреди ночи раздавался телефонный звонок, значит, это из клиники или полицейского участка. В принципе, это и добило брак наших родителей.
Но это ж, я полагаю, не только из-за нее, да?
Генри глубоко затянулся остатком сигареты и ничего не ответил. Так мы и стояли молча некоторое время. Я даже не знала, хочет ли он, чтобы я оставалась здесь с ним.
Пошли в кровать, наконец сказал Генри.
Я подняла на него взгляд, на темной щетине все еще блестели капельки воды. Я действительно крепко запала на него.
А пойдем, сказала я.
3
Генри трахал меня как солдат, вернувшийся с войны. Последующие несколько дней мы были заняты только этим. Мне было стыдно признаться, что ощущение того, как я сейчас нужна Генри, доставляло мне большее наслаждение, чем секс с ним. Я позвонила Терри, этой доброй и чудаковатой мамаше детишек, с которыми я нянчилась, и попросила выйти на работу на день позже, так как иду на похороны. А когда я сказала, что скончалась моя подруга, она отпустила меня на всю неделю. Я написала всем, кроме Дила, что смогу увидеться с ними только в церкви. От него по-прежнему не было никаких вестей, и я, изо всех сил игнорируя омерзительное чувство вины, продолжала убеждать себя, что это знак того, что он не хочет общаться. Но, по правде сказать, я бы не смогла встретиться с ним, если бы он объявился. Ведь тогда мне пришлось бы вылезти из кровати Генри, покинуть упоительный альков его неуемного желания, где мы только и делали, что спали, трахались и время от времени выбирались на кухню за тостами. Генри часто плакал просто рыдал в голос, и я не знала, что мне делать. Иногда я просто обнимала его и молча гладила по волосам, иногда начинала целовать, и, как правило, это приводило к сексу. Вечером накануне похорон мы сидели на кухне и пили какао. Из одежды на нас были только шорты, которые мы в течение дня то снимали, то надевали.
Завтра утром все соберутся здесь перед церемонией, сказал Генри.
Кто? спросила я, чуть не поперхнувшись глотком горячего напитка.
Моя семья, ответил Генри, не отрывая взгляда от своей чашки.
Ах да! Точно, спохватилась я и зачем-то прикрыла рукой обнаженную грудь. Я пойду домой тогда.
Да нет, зачем. Ты можешь остаться, они не будут против.