Бидоны, что ли? испуганно спрашивает кто-то.
Бидоны, совершенно верно! Керосиновые лампы, банки со столярным клеем.
Где мы сегодня возьмём банки со столярным клеем? снова высовывает голову Игорь Владимирович.
Банку можно взять любую и наклеить стилизованную этикетку. Не вижу проблемы! Игорь Владимирович, вот этим как раз могли бы заняться вы
Рисовать этикетки?
А вы разве не справитесь? она наклоняет голову, словно собирается отчитывать провинившегося ученика.
Справлюсь, вздыхает тюлень.
Я тоже так думаю. Вообще, атрибутов блокады должно быть как можно больше. Обязательно нужно сделать блокадный хлеб. Можно просто взять обычный и наклеить немного опилок, она вытягивает руку вперёд, словно предвосхищая возможные вопросы из зала, Причём всё это не должно быть под стеклом. Это не должна быть выставка в духе провинциального краеведческого музея. У нас на дворе двадцать первый век, поэтому выставка должна быть интерактивной. Нужны не просто стенды, а инсталляции, с возможностью потрогать этот самый блокадный хлеб или сфотографироваться с бидоном. Детям сейчас нужно именно это. По-другому они плохо усваивают информацию. Или не усваивают вовсе.
И поэтому вы хотите макать хлеб в клей и посыпать его опилками? тюлень снова переходит в наступление, так что, кажется, даже усики становятся немного торчком.
Игорь Владимирович, я не понимаю вашего протеста. По-моему, кроме вас, здесь больше никто не сопротивляется.
Зал снова безмолвствует.
Давайте искать сторонних художников. Я никаких этикеток рисовать не буду.
По залу прокатывается едва слышная волна вздохов.
Если я вам поручу, будете. И не надо здесь устраивать турбулентность!
Жанна Дмитриевна снова наклоняет голову. Там, в предыдущей жизни, без коллекции пиджаков и регулярных визитов в комитеты и Законодательное собрание, она была учительницей физики. У неё был кабинет с узкой захламленной лаборантской позади рабочего стола: груда запылившихся линз, ломаные весы и полуживой динамометр, рулоны плакатов, скрипучие шкафы под самый потолок. Откроешь кран с водой в углу у двери, наполнишь ржавеющую раковину, а потом вытащишь заглушку и вот тебе турбулентность: тихая, уютная, пахнущая гнилью водопроводных труб.
Зачем превращать блокаду в инсталляцию? продолжает Игорь Владимирович, но уже осторожнее, суше, без вызова и напора.
Игорь Владимирович, вы, насколько я знаю, не коренной петербуржец?
Нет. Я из-под Волгограда.
Прекрасно. А вот я, например, коренная ленинградка в четвёртом поколении. И я вижу, как год за годом интерес к блокаде и Великой Отечественной войне в целом угасает. И мне от этого больно! голос её опять дрожит, И наша школа должна подать пример того, что, действительно, никто не забыт и ничто не забыто. Да, кстати, фотографию Берггольц обязательно! она снова что-то пишет в блокнотике, И стихи её обязательно чтобы звучали на вечере! Она ещё что-то приписывает, Татьяна Олеговна, это вам!
Я уже поняла Вам, кстати, не нравится идея Тамары Петровны сделать перекличку с современностью через русский рок? По-моему, так ещё никто не делал
И слава богу. Причём здесь русский рок? Я с Тамарой Петровной на эту тему уже говорила. Кстати, как она?
Дома, в гипсе, раздаётся чей-то голос.
К праздникам не выйдет?
Вряд ли, цокает Татьяна Олеговна.
Жаль. При всей её альтернативности организатор из неё хороший. И с детьми она на одной волне.
Вырвавшись в коридор в шестом часу вечера, Таня первым делом звонит сыну. Артур отвечает не сразу, словно раздумывает, говорить с матерью или нет.
Иду домой от Сусанны, спешно объясняет он, Нет, верба ещё не распустилась.
Это, впрочем, и не удивительно. Какая уж тут верба, когда кругом метели метут, как в песне про три белых коня! Таня бросает взгляд за окно, и на неё вмиг накатывает ощущение, вынырнувшее из неведомо каких, ещё доэмиграционных глубин: мороз, пронизывающий ветер, хрупкий снег вперемешку с песком, панельная стена только что выстроенного дома. Это последний дом, за которым заканчивается асфальт и начинается изрытое бульдозерами поле, с кучами смёрзшегося песка, припорошенного снегом, торчащими чёрными трубами и кусками арматуры. Поле боя города и природы. Комендань, говорила Сусанна, которая только что получила квартиру на месте бывшего болота. Из её окон на двенадцатом этаже тогда ещё виднелся лес. Ещё и речи не было ни о каком отъезде, ещё не открыли границы и только-только распалась их женская семья, испокон века обитавшая под крышей в длинной ленинградской коммуналке неподалёку от Литейного: бабушка Сусанна, мама Хелена и внучка Таня. После отъезда Сусанны Таня с мамой остались ждать своего квартирного счастья, приготовившись эмигрировать на самую дальнюю окраину похлеще Комендани, пока, наконец, через несколько лет не эмигрировали в Хельсинки.
Таня возвращает себя из прошлого и осознаёт своё положение. Ей нужно где-то достать полтонны вербы для украшения актового зала. А она ещё не распустилась Нужно прийти домой, сесть и на свежую голову написать сценарий. Правда, какая тут свежая голова в половине шестого вечера? Подхватив подол пальто, Таня встаёт со скамейки и направляется к выходу. Толкнув дверь, натыкается на сеющий снег и немного вальяжную, тюленью фигуру Игоря Владимировича. На припорошенном крыльце он смотрится почти естественно, только что не елозит брюхом по земле. В руках у него незажжённая сигарета, очки в мелких капельках.
Ты чего домой не идёшь? усмехаясь, кивает Таня.
А ты чего не идёшь?
Я-то как раз иду
Ну, пойдём
Они идут мимо кованой решётки в виде морской волны, мимо овальной клумбы, в которой пока лишь прошлогодняя сухая трава, мимо недавно установленных уличных тренажёров, у одного из которых уже отломано сиденье. Вечереет, и вместе с надвигающейся темнотой накатывает холод, забирающийся в каждую клеточку озябшего тела, будто зима решила напомнить, что она непобедима, как Красная армия. Игорь Владимирович, наконец, закуривает, и Таню обдаёт запах крепких сигарет.
У нас в приволжских степях бывает и холоднее, говорит он, выпуская дым через нос, Только не в апреле, конечно.
В апреле у вас там, небось, уже маки распускаются? стуча зубами, отвечает Таня. Как истинная северянка, она никогда не спускалась южнее Москвы.
Тюлень беззвучно улыбается.
Маки это май. Встанешь с мольбертом и чувствуешь себя Моне.
Я готова сейчас почувствовать себя Амундсеном.
Тоже неплохо
Они выходят на проспект, упирающийся в ярко-жёлтый ледяной закат. Таня припоминает, что Тюлень, кажется, живёт где-то неблизко и ездит на трамвае, а до трамвайной остановки ещё целый квартал, как раз по дороге к Таниной шестнадцатиэтажке, где её ждут накормленный сын и, очевидно, голодный муж.
Я так понимаю, ты решил перейти в оппозицию? Таня, наконец, направляет разговор в более конструктивное русло.
Я всегда в ней был, он ещё раз затягивается и отшвыривает сигарету. Ты разве не замечала?
Нет, она не замечала. Она вообще не слишком-то его замечала круглого, усатого, иногда с перепачканными гуашью руками. А вот он, кажется, заметил её довольно быстро, и вот уже третий год, с тех пор, как Таня привела сюда сына и сама пришла за ним учительствовать, мягко, но настойчиво, подбивает клинья.
Сегодня заметила. И ещё заметила, что ни одна сволочь не пожелала за тебя вступиться.
И не вступится!
Ну, в таком случае, я тоже из сволочей.
Он хмыкает как-то осторожно, словно стесняясь.
Ты как раз что-то пыталась возразить.
Пытаюсь. Я на твоей стороне, Таня ощущает, как через всё тело сверху донизу пробегает волна холода, Брр, это весна, называется?