Когда рухнул государственный социализм, западные феминистки впервые смогли наладить прямой диалог с советскими и восточноевропейскими женщинами. Это был диалог без участия надзирателей от партии.
Западные феминистки познакомились не только с представительницами государственных женских организаций. Они встретились с диссидентками, писательницами, исследовательницами с женщинами, стоявшими на передовой в борьбе за изменения в обществе.
Падение Берлинской стены и развал правящих режимов в 1989 году прокладывали дорогу для более устойчивых отношений и сотрудничества.
Западные ученые-феминистки и активистки ринулись в Россию и Восточную Европу и в знак солидарности были готовы объединиться с женщинами этих стран.
В рамках схем городов-побратимов и академических обменов появилось огромное количество горизонтальных связей.
Эти макросдвиги создали условия для новых близких связей и отношений ведь по частным приглашениям россияне, американцы, англичане попадали домой друг к другу.
Однако эйфория и оптимизм в отношении сотрудничества быстро сменились утратой иллюзий и разочарованием обеих сторон.
Не успели старые границы рухнуть, как их место заняли новые: социоэкономические классовые барьеры, новые различия, столкновения идей.
Движимые искренним беспокойством по поводу происходящих изменений, западные феминистки строили мрачные прогнозы о формах исключения женщин, которыми будет сопровождаться переход к рыночной экономике.
Они призывали женщин срочно объединяться в ответ на рост их политической маргинализации и предостерегали их от возврата к традиционной женственности и принятия ранее существовавших гендерных ролей.
Поступая так, они позиционировали себя как экспертов и старших сестер.
Логически следовало, что «отсталость» постсоциалистических женщин усилилась [Kurti 1997], считалось, что они перешли от советского гендерного равенства к «нецивилизованным» гендерным отношениям.
Покровительственный тон подобных комментариев привел к тому, что женщины из бывшего Восточного блока стран не согласились со многими аналитическими выкладками феминизма25. Нанетт Фанк, феминистка-философ из США, бывшая в первых рядах во времена начала обменов, пишет: «Дружба, пережившая годы холодной войны и раздел Германии, быстро распалась после падения Берлинской стены в ноябре 1989 года» [Funk, Mueller 1993].
Западным феминисткам пришлось пересматривать свои оценки и заново обдумывать условия обмена между Востоком и Западом.
Эти первые встречи западных феминисток и женщин Восточной Европы стали для меня отправной точкой. Почему феминистские инсайты не встретили понимания у постсоветских женщин? Как они сами видят происходящие изменения? Будучи антропологом, я серьезно отнеслась к идейным столкновениям, рассматривая их как очень ценную возможность задуматься о конкурирующих формах знаний. Будучи феминисткой, приверженной идеям активизма, я хотела добиться большего. То есть я разделяла феминистскую обеспокоенность происходящими гендерными процессами и хотела сохранить свою приверженность социальным изменениям.
Именно поэтому я очень много думала о методологии, приступая к этому исследовательскому проекту.
Как проводить исследования в таком идеологически нагруженном социальном поле, как постсоциалистическая Россия, бывшая сверхдержава, которую теперь считают проигравшей торжествующему либерально-демократическому капиталистическому Западу?
В условиях, когда западное вмешательство было новинкой, часть моего проекта была посвящена тому, чтобы исследовать само это западное вмешательство. Как мне быть восприимчивой к людям, с которыми я работала, и одновременно с этим осознанно принимать мою собственную роль и задачи, а не просто навязывать их?
Как сохранять критичность, провоцируя, но не усиливая главенствующие нарративы переходного периода?
Чему я могу научиться на опыте первых феминистских встреч? Как мне не повторить их ошибки?
Можно ли провести такое исследование, чтобы оно было интересным не только сообществу ученых в США и Западной Европе, но также оказалось полезным и для людей, с которыми я работала?
Культура и власть
Хотя постсоциалистический контекст и стал новым пространством для конкретной антропологический работы26, проблематика власти и ее ловушки в полевых исследованиях не были чем-то новым. В конце 60-х годов под напором марксистской, постколониальной и феминистской критики «классическая» парадигма исследований [Rosaldo 1989] рухнула. Ученые до сих пор бьются над проблемой власти в социальных исследованиях. Удобный образ антропологии защитницы незападных народов был разрушен, когда вдруг заговорили традиционные «объекты» антропологического исследования. Постколониальные феминистские ученые следующего поколения обратили внимание на то, что исторически антропология была заодно с колониализмом. Было показано, как антропология играла на руку противопоставлению культурной экзотичности незападных народов цивилизованному Западу [Abu-Lughod 1991; Asad 1973; Harrison 1991]. Привлекая внимание к проблеме власти в этнографическом контексте, эти работы ставили под вопрос право антропологов представлять «другого» и занимать «во всем этом» первое место.
Женские и феминистские исследования столкнулись с теми же проблемами, когда западные феминистки, благодаря женщинам неевропеоидных рас и женщинам из развивающихся стран (так называемого третьего мира), взглянули в лицо этой болезненной реальности. Пусть феминизм и выступал от имени женщин, но этот проект принадлежал в основном представителям белой расы, среднего класса, он был ориентирован на первый мир [Bell hooks 1981; Moraga, Anzaldua 1983]. Критика такого рода заставила феминисток признать, что феминистские тексты, предназначенные вроде бы для расширения возможностей женщин, на самом деле умалчивают о маргинальных группах; в научных отчетах происходит непреднамеренная повторная колонизация менее привилегированных групп, потому что они изображаются пассивными, угнетенными и однородными [Mohanty 1991; Spivak 1988].
Критика подняла глубинные вопросы об идентичности обеих дисциплин, всколыхнула их до самого основания. Разными путями обе дисциплины феминистские исследования и антропология пришли к тому, что стали считать себя проектами борьбы с гегемонией, поддерживающими интересы угнетенных27. Это зеркало, отразившее ученых столь нелестным образом, сыграло травмирующую роль. Перед исследователями была поставлена настоящая дилемма (известная как «кризис власти в этнографии» или «кризис репрезентации»): как вести научную работу и докладывать о результатах, не воспроизводя эти формы маргинализации?
Рефлексивность антропологии вытекает из этих политических сдвигов и последовавших за ними дебатов. С 1980-х годов все больше внимания в антропологии уделялось власти во время этнографических контактов (когда исследователь встречается с информантом) и позже в момент репрезентации, когда исследователь пишет свой текст. Как мы позиционируем себя, когда выполняем исследование и пишем? Кому мы отдаем привилегированное положение, а кого замалчиваем? Как влияет сам факт нашего присутствия? Как влияет наш анализ [Abu-Lughod 1991; Clifford, Marcus 1986]? В ответ на эти вопросы некоторые антропологи с критическим складом ума принялись защищать новые отношения при исследовании отношения сотрудничества. Некоторые исследовали сотрудничество на уровне репрезентации работали с информантами при написании научного текста, ведении записей или создавали экспериментальные тексты [Behar 1993; Crapanzano 1980; Shostak 1983]. Другие же сделали акцент на практической работе этнографа и возможностях ангажированного поведения активиста [Enslin 1994]. Исследователи-феминистки, особенно выступающие за межкультурные или переходные формы исследования, подобрали разные метафоры, чтобы выразить вторую цель: «разговор» [Haraway 1991], «разговаривать с» [Alcoff1994] и «коалиция» [Grewal, Kaplan 1994]28.