Что ж, граф, спасибо, сего лекаря я знаю, если сторгуемся с ним в цене то и с тобой я в расчёте. Сам ведаешь, лекарь нынче пошёл балован, а казённое жалование мизер, особенно для тех, кто в Европах живал
Лёвенвольд говорил по-немецки, папа нуар по-русски, но то было обычное дело при русском дворе, придворные говорили по-разному, по-русски, по-немецки, по-французски, по-цесарски, и даже на смеси всех четырёх языков, но понимали всегда всё.
Обер-гофмаршал не ответил ему ничего, только рассмеялся словно звякнул серебряный колокольчик. И доктор молчал, потрясённый внезапным поворотом своей то ли фортуны, то ли всё-таки ан-фортуны. Инквизитор поставил опустошённую чашечку на стол, салфеткой стёр с губ шоколадные усы, доктору сказал неторопливо:
Дела прими у Хрущова, он проводит тебя. Если во всём сойдётесь станешь наш.
Шуба колыхнулась, стукнула трость чёрный папа уплыл прочь в своих чёрных водах. Обер-гофмаршал замер на мгновение в дверях, играя хвостиками муфты, бросил секретарю:
Мальчик мой, я на каток, потом к герцогу пускай не ищут И доктору, столь же быстро: Прости, Яси, но всё же к лучшему вышло, правда? Bonne chasse!
Имелось в виду шаловливое придворное удачной охоты!
И пропал каблучки и тросточка застучали по коридору, переплетаясь с тяжким ушаковским шагом.
Тут же, словно из ниоткуда, как месяц из тумана, вышел обещанный Хрущов белёсый, буланый, точно перхотью присыпанный, асессор Тайной канцелярии. Он, наверное, просто шёл след в след за хозяином, но доктору показалось, что явился он, как демон, призванный чернокнижником, по щелчку хозяйских пальцев.
Можно шоколадику? застенчиво поинтересовался Хрущов. На дворе морозец адский, аж ухи трещат!..
Голос у асессора был высокий, звонкий мальчишеский альтино. Хрущов явно побаивался красивого, округло-холёного гофмаршальского секретаря, хотя был с ним, по расчётам доктора, примерно в одном чине. И доктор с изумлением про себя отметил, что красивый холёный гофмаршальский секретарь отчего-то сам, несомненно, боится Хрущова.
Прошу.
Окасек сделал знак лакею, и тот протянул асессору благоуханную чашечку.
Хрущов взял, осторожно, бережно, и мельчайшими глоточками принялся пить, аж покрякивая от удовольствия. Ухи его, оттопыренные, как два крыла, жарко пламенели.
Что же мне делать с дочкой? растерянно проговорил доктор Ван Геделе. Ведь не годится ребёнка, и тащить с собою в крепость.
С дочкой? переспросил Окасек, а Хрущов непонимающе уставился поверх чашки.
Девочке легче путешествовать в мальчишечьем, пояснил доктор, Оса дочка, не сын.
Грешно, но практично, вдруг вставил Хрущов, и два собеседника взглянули на него с изумлением столь неожиданным показалось им это резюме.
Вы можете оставить девочку со мною, герр Ван Геделе, елейным голосом вымолвил секретарь. Его сиятельство отбыли до вечера, а то и до ночи. А мне нетрудно будет приглядеть, и фройляйн Ксавье просто обожает деточек Заберёте малышку, как завершите дела свои в крепости.
Благодарю! доктор подошёл к двери кабинета, заглянул в щёлочку художница, долговязая, в мужских штанах, на вершине стремянки что-то малевала по стенам кистью, а серьёзная Оса изнизу подавала ей то тряпочку, то краску. Надеюсь, девочка вас не стеснит
Ничуть! за Окасека ответил удивительный Хрущов. Хватит расшаркиваться, побежали, доктор. Если хотите ребят застать а то ведь по домам уйдут, смена ночная давненько кончилась.
Часы, как по заказу, поднатужились и скрипуче пробили одиннадцать. Хрущов наклонился, поглядел рыбье-выпуклыми голубыми глазами на когтистые львиные лапы, сказал задумчиво:
Надо ж ноги аллегория бег времени. Побежали и мы.
И, подхватив доктора под руку, споро и бесцеремонно потащил за собой.
Оса, едва заглянув в эту комнату, разом позабыла и про папеньку, и про долгий снежный путь от Варшавы до Петербурга, когда волки гнались с жутким воем за их санями. И про обещанного патрона, который «наш добрый гений», и про долгожданный город Петербург, поутру, при въезде, оказавшийся неказистым, нелепым и плоским куда до Варшавы! У Осы как ветром здешним, русским, свистящим выдуло из головы прежние впечатления, очарования, разочарования и надежды столь чудна оказалась волшебная комната-шкатулка.
Штор не было, и зимнее солнце нахально и резво обтанцовывало стены по кругу, ведь не было тут и углов. Три стрельчатых окна глядели в сад, снежный, со спелёнатыми мумиями разновысоких версальских топиаров. Вдоль стен тянулись ввысь витые греческие фальшь-колонночки, резные, золочёные и все они разом сходились в единую точку на сводчатом потолке. Эта комната была клетка. Цвингер. Перевитые колонночки прутья клетки, из-за которых узник и глядит на окруживший его райский сад. Райский сад представлен был на стенах весьма подробно: и розовые голенастые фламинго, и журавли с переплетёнными шеями, и два павлина, с растопыренным хвостом и со сложенным (эти на земле), и радужные попугаи, и серебристые чайки, и снегири, и сойки (эти парили), и множество ещё неизвестной птичьей мелочи, неузнаваемой, от того, что не раскрашены, только обведены контуром в лазоревом небе. Мебель прикрыта была рогожей, и на полу, и на стульях, и на столе стояли клетки с такими же птичками, как на стенах, но только с живыми, поющими и трещащими на все голоса.
Здравствуйте, мальчик!
Оса сперва и не увидала его, парня на стремянке, в белом матросском платке. Нос в краске, палитра в руках конечно же, сам художник.
Джень добры, бардзо пшыемне ми пана позначь, поздоровалась Оса по-польски.
Художник заговорил с ней по-русски, но Оса из вредности решила нечего баловать. Папенька дома говорил и по-русски, и по-немецки, и по-французски, и даже по-фламандски, но отчего-то Осе захотелось именно польским приветствием озадачить этого глазастого, краской перемазанного живописца.
И я не мальчик, я девочка, прибавила Оса уже по-французски. Девицам легче путешествовать в мужском платье.
Художник французской речи явно обрадовался, и отвечал Осе на том же языке:
Девицам что угодно легче делать в мужском платье. Ваша покорная слуга тоже девица в мужском, Аделина Ксавье. А вас как зовут, смелая путешественница?
Анастазия Анна Катарина Ван Геделе, но вы можете звать меня Оса, представилась Оса, и тут же спросила сама: Что за чудной заказчик у вас, мадемуазель Ксавье? При такой композиции он, получается, будет сидеть в клетке?
Вы знаете про композицию? отчего-то развеселилась девица Ксавье. И да, у его сиятельства такой юмор он именно пожелал сидеть в клетке и созерцать из-за решётки недоступный райский сад. Вы не подадите мне вон ту тряпочку и баночку с чёрной краской?
С сажей! сурово поправила Оса. Я знаю названия красок. Она подобрала на полу и тряпочку, и баночку и подала художнице. Для богатого чёрного цвета следует смешать красный, зелёный и синий, а не пользоваться сажей. Иначе выйдет плоско.
Это фреска, чёрный контур и должен быть плоским, рассмеялась мадемуазель Ксавье. Вам знакома живопись?
Мне девять лет, мне ещё даже альбома не покупали, мрачно проговорила Оса. Я писала акварелью, в маменькином. И пастор Захариус меня немножко учил. А потом маменька с сестрицей померли, и папенька собрался на новое место в Петербург. И опять сделалось не до альбома.
Ах, как жаль! воскликнула девица, то ли про маменьку с сестрой, то ли всё же про несбывшийся альбом.
Тут в приоткрытую дверь просунулся папенька и громким шёпотом сказал:
Я оставлю у вас малышку, на час или два, Ижендрих Теодорович пообещал приглядеть
Девица Ксавье не успела ни отказаться, ни согласиться дверь закрылась, и папенька за нею, судя по всему, был таков. Оса, впрочем, ничуть не огорчилась ей хотелось побыть подольше и посмотреть на хозяина комнаты, русского обер-гофмаршала, их доброго гения как прежде звала этого господина покойная маменька. Каков он? Так ли красив, как на портрете у маменьки в альбоме? И почему пожелал очутиться в клетке?